Борис Раевский - По следам М.Р.
«Дорогой товарищ Тиша! — начиналось письмо. — Отвечает вам Федерико Пелардес — бывший сержант Голубой дивизии, а ныне мастер Уральского завода».
Федерико готов был сообщить советскому следопыту кое-что по известному Тише вопросу. Но так как по-русски писать ему трудно («вы видите этого сами, читывая мое письмо») он предпочел бы сделать это при личной встрече. Тем более, что в ближайшее время он побывает в командировке в Ленинграде. Вот тогда он будет к услугам камарадо Тиши.
* * *Оля влетела в класс и удивилась.
Обычно она прибегала первой, и только потом, один за другим, приходили остальные ребята. Перед самым звонком (строго по графику) появлялся Витя и, не спеша, шел к себе на заднюю парту.
А тут! Витя в такую рань стоял у доски и чертил.
На доске — два больших квадрата и три прямоугольника чуть поменьше. Витя рисовал по периметру квадратов и прямоугольников какие-то фигурки, стирал их ладонью и снова наносил уже на новых местах.
Он даже не заметил, как вошла Оля, как стали заполняться ряды парт, и только визгливый смех Яшки Гиммельфарба заставил его обернуться.
Никогда раньше не бывало, чтоб Витя так широко улыбался.
— Квартира! — ткнул он рукой в доску. — Дали квартиру! Две комнаты… кухня и коридор… И ванна — вот! Сколько лет обещали… и вдруг!
Оля с Генькой переглянулись.
Генька деловито осведомился:
— Уже смотрели?
— Нет, мама сегодня собирается.
— Я с вами, — предложил Генька. — Ладно?
От конечной станции метро нужно было идти еще долго. Генька вспомнил, что видел эти места на карте Олега Лукича. Тогда здесь были зеленые пятна с черными кавычками и кружками — заболоченный кустарник. А теперь среди развороченных бугров земли и едва намеченных дорог стояли огромные, пяти- и девятиэтажные корпуса. Окна их глядели прямо в поле. Наверно, из окна можно даже зайца увидеть или лося.
Витина мама растерянно обвела взглядом строй домов — уж больно они все одинаковые. Но Генька быстро сориентировался:
— Сюда!
Один из корпусов был со всех сторон облеплен машинами. В подъезды выгружали столы, шкафы, кровати. В распахнутые окна первого этажа прямо из машин передавали стулья и этажерки. Мальцевы и Генька еле пробились через горы мебели на четвертый этаж.
Новенький ключ со скрежетом повернулся в замке. Мальчики быстро обежали комнаты, сияющие широченными окнами и чисто выбеленными потолками. Газ на кухне еще не был включен, и водопровод не работал.
Вид у пустых комнат был совсем нежилой. Счастливый Витя не замечал этого, но Генька поежился.
«Все вокруг уже въезжают, — мелькнуло у него, — а они…» И сразу сообразил:
«Надо застолбить! Как у Джека Лондона…»
Словно в подтверждение его слов с лестничной площадки донесся обрывок разговора:
— … приехали, а в квартире-то другие живут.
— Ордера, значит, перепутали. Это — бывает…
Генька встревожился:
— Вы когда будете переезжать?
— Не знаю. Мы еще… — Витина мама замялась.
— Тогда пусть Витя здесь постережет, а мы с вами… Я знаю, где у мамы сегодня стоянка…
Через три часа Генька с Витей и Олей (захватили по дороге!) вытаскивали из багажника и с сидений «Волги» привезенные вещи. Так как собирали их второпях — что поменьше и полегче, — то новая квартира Мальцевых оказалась в тот вечер обставленной очень странно: полочки для книг, Витины лыжи, вешалка и ни одного стола и стула. А на голой стене — фото отца из «Боевого знамени»,
Но Генька доказывал: главное — застолбили!
На обратном пути Оля хмурилась:
«Значит, Витя и в школу другую перейдет. И все. Прощай!»
Она покачала головой.
«Вот всегда так. Пока человек на соседней парте — как-то не замечаешь, какой он… Витю мы и «тряпкой», и «нытиком» — и как только не дразнили!
А вот уезжает — и чувствуешь… Все-таки семь лет вместе. И когда Рокотова искали. И с этой пушкой…
Уезжает Витя… Совсем уезжает».
* * *Поезд еще не подошел, а узкий перрон был уже забит народом. Генька с Николаем Филимоновичем пробивались сквозь толпу, пытаясь угадать, где должен остановиться седьмой вагон. Жаль, что Тишу не отпустили из интерната. Как раз сегодня контрольная!
Наконец, поезд прибыл. Из седьмого вагона вышел невысокий человек в теплой шубе и пушистой шапке со спущенными ушами. Сняв шапку, он помахал ею встречающим. Генька успел заметить иссиня-черные волосы, седину на висках, гладкий смуглый лоб.
— Наверно, он, — шепнул Генька Филимонычу, но тот уже и сам устремился к смуглому человеку.
— Вы Федерико Пелардес?
— Товарищ Тиша? — испанец недоуменно переводил глаза с учителя на ученика.
Филимоныч усмехнулся:
— Товарищ Тиша не смог. Но мы в курсе дела. Свободны ли вы сегодня вечером?
* * *Как видно, генерал на этот раз снова решил блеснуть своими кулинарными талантами. И показать себя разносторонним поваром. На столе рядом с уже известной Геньке «энчаладой» стояли пироги с капустой, грибы и другие яства, неведомые пиренейской кухне. И испанский гость отдавал должное национальным блюдам обеих стран.
Генерал сидел рядом с Федерико и неустанно потчевал его. Геньке казалось, что они очень похожи: оба смуглые, тонколицые, с разлетающимися черными бровями, и говорят вперемежку — то по-русски, то по-испански.
— И вы были в Теруэле, камарадо Федерико?
— Еще бы, камарадо генерал! А где вы были потом?
— В Мадриде.
— И я в Мадриде! В автокоманде. Санта Мария, кого я только не возил: и генерала Лукача, и Эрнесто Хемингуэя, и вашего земляка Мигеля Кольцова — он был самым неугомонным. Может, я и вас возил, камарадо генерал?
— Вряд ли. Я ведь тогда не был генералом и ходил пешком.
Они так разговорились, что Генька стал бояться, как бы генерал не забыл спросить о самом главном. Но тот ничего не забыл.
— Как же вы очутились здесь, Федерико? У нас, в Советском Союзе?
— О, это — ля хисториа фантастика! Как это по-вашему? Необыкновенная история!
Федерико оказался великолепным рассказчиком. Он вспомнил, как записался «патриотом-добровольцем» в Голубую дивизию, изобразил надутого франта-взводного, до смерти боявшегося, как бы его не прикончили собственные солдаты, и самих солдат: жадных чиновничьих сынков, проворовавшихся писарей, спившихся бродяг. И в этой пестрой массе — несколько десятков коммунистов, укрывшихся в армии от франкистской полиции или завербовавшихся в солдаты по заданию партии.
Они делали вид, что не знают друг друга. Некоторые, действительно, никого не знали и, только уловив струящийся по окопам слух об очередном побеге через фронт, догадывались, кем был на деле ушедший к русским солдат.
И, наверно, такой же слух прошелестел по траншеям, когда сержант Федерико Пелардес в день святого Яго, дождавшись ночи, перевалил через бруствер и пополз на север, ощупывая руками каждый бугорок, чтобы не налететь на мину. Ему повезло — через час он был уже на другой стороне и крикнул схватившим его русским солдатам: «Совет! Революцьон! Товарич!»
Федерико выпил глоток вина, придвинул энчаладу.
«Обожжется!» — испугался Генька.
Но испанец умело справился с опасным лакомством и даже пощелкал языком от наслажденья:
— Манифико! Великолепно!
В разговор вступил Николай Филимонович. Он спросил Федерико, известно ли ему о судьбе товарищей, оказавшихся, как и он, в СССР.
— Еще бы!
Они не забывают друг друга. Двое из его бывшего полка — музыканты в Киеве, Рауль — врач на Урале, Пабло — разводит виноград в Крыму, недавно прислал такую малагу… — и Федерико снова пощелкал языком.
И тут Николай Филимонович задал самый главный вопрос: не знает ли Федерико человека, которого называли «Дон Кихотом»?
Федерико сдвинул брови. Молча обвел взглядом генерала, Филимоныча, Геньку.
Как же ему не знать «Дон Кихота»! Тот ведь тоже был в Мадриде, они вместе отступали на север и расстались под Героной, когда Федерико удалось на последней шлюпке уйти в море. А потом, спустя три года, Федерико встретил его в воинском эшелоне по дороге в Россию и не сразу узнал: тот постарел, исхудал и как раз тогда стал и впрямь похож на Дон Кихота.
Больше им не удалось увидеться: их полки находились на крайних флангах дивизии. И пока Федерико был на фронте, он ничего о «Дон Кихоте» не слышал. Лишь потом, уже в Советском Союзе, он узнал от Эмилио Нуньеца, что тот несколько раз помогал «Дон Кихоту» связываться с русскими.
Эмилио Нуньец был штабным радистом. И иногда — но только в самых крайних случаях! — помогал «Дон Кихоту». Это было очень рискованно — получать радиограммы от русских прямо в штабе. А Эмилио не любил рисковать…
