Галина Ширяева - Утренний иней

— Как же я могу помнить, если я ушел?

— Я не то хотела сказать! Помнишь, когда ты ушел… Tо есть, когда она пришла… То есть, когда она стала рассказывать…

Ох, каким тяжелым и скрипучим было это проклятое колесо! А тут еще Веткина тапочка соскочила с ноги и улезла под кровать. Ветка шарила-шарила ногой под кроватью, а тапочка уползала все дальше.

— Ну, я слушаю, слушаю!

— Ну, в общем, из Каменского интерната выгнали учительницу географии!

— Ясно. За что же ее выгнали?

— А за то, что она сказала, что Настин дед — нераскрытый предатель, что он во время войны сотрудничал с немцами. Прямо ему сказала… Сказала, а доказательств у нее нет. Вот ее и выгнали. Понимаешь? Тебе ясно?

— С учительницей географии мне все ясно. Мне не очень ясно, при чем здесь ты.

— Я?

Тапочка улезла куда-то совсем к стенке. Но зато колесо наконец-то вкатилось на вершину. Со скрипом, но вкатилось:

— А я сказала Насте, что у меня есть доказательства.

Отец, наверно, был так ошеломлен, что у него не было слов. Он молчал. Ветка на него не смотрела, она все еще надеялась найти тапочку.

— Я сказала… Понимаешь, я ей сказала, что есть. А у меня их тоже нет. И не было.

Еще бы! И почему она решила, что они у нее должны быть?

— Я сказала, а Настя поверила. И ее жизнь теперь в тупике. И она ищет отца.

— А кто же тебе дал право такое сказать? — сурово, даже, как показалось Ветке, зловеще спросил отец, и каждое его слово упало на Веткину голову ледяной глыбой. — Какое право ты имела так сказать?

— Не знаю! — в искреннем отчаянии воскликнула Ветка. — Совсем не знаю! Я к ним пришла. А он на меня так смотрел! Понимаешь, так смотрел — как будто бы я самый страшный его враг. И я не знаю, почему я сразу подумала — конечно, предатель! Мне так показалось. Показалось, что я давно знаю, что он — предатель…

Отец откинулся на подушку и заложил руки за голову, глядя в потолок. Ветка долго ждала, когда же он наконец заговорит.

Он заговорил. Голос его показался ей каким-то отчужденным, холодным, каким-то далеким. Словно и сам он сейчас был где-то далеко-далеко от нее.

— Когда-то, — глухо сказал отец, — когда-то, в том ноябре, мне тоже пришлось столкнуться с предателем. Возможно, он так и остался до сих пор не разоблаченным… Но если бы я теперь вдруг встретил его и узнал, я бы ничего никому не смог сказать про него.

— Почему?

— Потому что у меня нет доказательств! — отрубил голос отца, приблизившись снова к Ветке. — Я точно знаю, что он предатель! Но у меня нет доказательств! Как же ты могла сказать такое о человеке, которого увидела впервые в жизни?

— Не знаю! — беспомощно повторила Ветка. — Совсем не знаю!

Голос отца снова отдалился от нее. Наверно, на этот раз потому, что ужасная мысль пришла ей в голову. Ведь теперь и Ветку могут выгнать из школы, как и Евфалию Николаевну!

Отец умолк. Из того, что он говорил перед этим, Ветка уловила только два слова — «тот ноябрь». Он снова говорил о том ноябре, а что говорил, Ветка пропустила мимо ушей. Она попыталась вернуть его к разговору и тихонько потянула за рукав пижамы.

— Какой «тот ноябрь», папа?

Он не отозвался.

Ветка поняла, что вернула его в прошлое, в его тяжелое прошлое, о котором он говорил так редко, из-за которого плакал тогда, на Мамаевом кургане… Ей надо было во что бы то ни стало вернуть его из этого прошлого, она боялась, когда он там надолго оставался.

— Папа! — Она снова потянула его за рукав. — Папа! Меня теперь могут выгнать из школы, как и Евфалию, да?

Он вернулся к ней из прошлого мгновенно! Вернулся и посмотрел на нее таким тревожно-вопросительным взглядом, словно не виделся с ней целую вечность и за эту вечность произошли в этой тихой комнате какие-то очень важные события.

— Кого? Как ты сказала?

— Евфалию! Евфалию Николаевну.

— Это кто же? — тихо спросил отец.

— Так это та самая учительница, которую выгнали из-за Настиного деда. Ну, которая знает, что он предатель.

— А откуда она… знает?

— А я почем знаю. Я ее ни разу в жизни не видела.

— Редкое имя, — все так же тихо произнес отец. — Интересно, как же ее звали в детстве?

— Ну, это уж кому как нравится! — воскликнула Ветка, обрадованная тем, что он наконец-то вернулся к ней и даже разговаривает не очень сердито. — Кто звал — Валя, кто — Фаля. Кому как нравится!

Толстая медицинская книга с грохотом упала на пол и умудрилась ускакать туда же, куда улезла и тапочка. Ветка воспользовалась этим и полезла доставать и то и другое. Уже из под кровати, пользуясь безопасностью своего местонахождения, она призналась отцу еще кое в чем.

— Я, между прочим, из-за этого имени еще в одну историю чуть не влипла. Спутала эту Евфалию с нашей тетей Валей и Насте ее разыскать обещала. Но это уж просто по ошибке. Я тут уж и не так виновата… А с дедом с этим виновата! Но уж очень он… Настоящий предатель! — Она вылезла из-под кровати с книгой и тапочкой. — И рыжий.

Отец лежал, закрыв лоб и глаза ладонью, словно у него разболелась голова. Наверно, он и в самом деле расхворался не на шутку.

— Папа! — сказала Ветка с жалостью. — Может, у тебя и не грипп вовсе, а воспаление легких!

Его рука медленно соскользнула с лица, прошла по горлу и легла на грудь. Ветка увидела, как его пальцы дрожат.

— Или бронхит!

— Да. Похоже, — сказал он. — Возможно, и бронхит.

Ветка, как дочь опытного медицинского работника, вроде бы знала, где у человека находятся бронхи. А руку он держал там, где у всего человечества было сердце.

— Ты сказала — рыжий?

— Я тебе твержу про Настю, — сказала она с тихой обидой. — Я тебе твержу все время про Настю. Потому что ее надо спасать!

— Про Настю я все понял!

А Ветка ничего не поняла. А он закрыл глаза, совсем как Ветка недавно, и долго лежал так, с холодным и чужим лицом. Далеко-далеко ушедший от Ветки…

— Папа! — позвала она тихо.

Он не отозвался. Он ушел куда-то еще дальше от нее.

— Папа! Мне идти спать, да? — спросила она покорно.

Тогда он, не открывая глаз, взял в свою большую, крепкую и теплую ладонь Веткину руку и положил ее себе на грудь, на то место, где у всего человечества сердце.

— Знаешь, дочка…

— Что, папа?

Он открыл глаза и посмотрел на нее так, как будто бы сделал только что какое-то большое открытие.

— Что, папа?

— А ведь отбоя тогда так и не было! Ветка замерла, поняв его сразу.

У той воздушной тревоги в августе сорок второго года, когда в огне погибал Сталинград, отбоя не было. До сих пор… Отбоя так и не было. И не будет никогда! Отбоя не было и не будет!

Тишина наступила в комнате. Ветка сидела почти не дыша, и ладонь ее лежала на отцовском сердце. И сердце билось под ее ладонью тревожными колокольными ударами: дон-дон-дон! Может быть, это оно разбудило Ветку сегодня среди ночи?

— Они знали, что в городе не было солдат. Что войска стоят на рубежах. Они сжигали детей и женщин…

— Я это знаю, папа, — тихо прошептала Ветка.

Отец тихонько сжал ее ладонь, лежавшую у него на груди, и потом отстранил ее.

— Иди спать, дочка.

И, давая ей понять, что разговор окончен, он молча погасил настольную лампу. Наступила суровая темнота.

Уже в дверях она остановилась и сказала в эту темноту:

— Спокойной ночи, папа.

Суровая темнота молчала. И в молчании этом покоя не было.

Утром она проснулась снова, как и ночью, внезапно — словно от резкого толчка. На этот раз показалось ей, что разбудил ее тревожный отцовский голос, тихо окликнувший ее. Правда, спросонку ей почудилось, что отец произнес вовсе не ее имя.

«Фаля! — отчетливо послышалось Ветке. — Фаля…»

Она вскочила и распахнула дверь в спальню. Отца там не было. В большой комнате его тоже не было…

Он стоял в кухне, у окна, о чем-то задумавшись, а на газовой плите отчаянно дымилась уже давно подгоревшая каша.

Лицо у него было бледное, глаза запали, но он встретил Ветку прежней своей улыбкой, и прежнее тепло заструилось от его лица, глаз, от его больших рук… И тепло это сразу согрело Ветку, стоящую на пороге кухни в одной сорочке.

Она выключила газ и побежала одеваться, недоумевая, почему же отец больше не сердится на нее за ее проступок, из-за которого ее могут теперь выгнать из школы. Не сердится и даже вот сам разогревает для нее завтрак, чтобы она не опоздала в школу. Угрызения совести совсем истерзали Ветку.

А тут еще выяснилось, что мать с первым автобусом так и не приехала…

— Ничего еще не потеряно! — попробовала вслух утешить себя Ветка. — Может быть, она приедет со вторым.

Если она приедет со вторым, то у нее уже не будет времени зайти домой. Ей же на работу, а второй автобус приходит примерно в восемь тридцать, — сказал отец. — Вряд ли ее отпустили с работы вчера.