Рудо Мориц - Его большой день
— Кого-кого только у меня в доме не было, — засмеялся дядя Богдан, припоминай, — и с лисой мои дети играли, и с барсуком… Должно быть, нет в наших лесах такого зверя, который бы у меня не жил.
Он замолчал. Я не спускаю с него глаз, словно хочу угадать его слова раньше, чем он их произнесет.
— Как-то в начале лета наш младший сын принес молодого канюка. Птенец еще не оперился и был покрыт желтым пухом.
Я так на мальчишку и накинулся:
«Откуда ты его взял, Петер?»
Я стараюсь, как могу, канюков оберегать, а мой сопляк гнезда их разоряет!
«Пастухи гнездо нашли и мне одного птенца дали», — лепечет мой Петер, бледный от испуга. Знает, что я спуску не дам за такое дело.
Очень мне хотелось задать ему хорошую взбучку. Да какой толк? Гнездо-то все равно разорено, ничего другого нам не остается: надо выкормить канюка.
«Будешь о нем заботиться, не то…» — пригрозил я сыну. Он только кивнул молча. В ту нору он, должно быть, на все бы согласился.
Взял я корзину из-под картофеля, сделал из нее клетку и положил туда сена. Жилье для молодого канюка было готово.
Птенца не больно тревожило то, что с ним произошло. Он сидел в душистом сене и тихонько попискивал, словно на все соглашался.
Надо признать, Петер и вправду о канюке добросовестно заботился. Он и мышей ловил, и лягушек доставал, все тащил в корзину. Побаловаться с птенцом ему нравилось, и тогда он приговаривал: «Канюк, милый мой Канюля!» Да, Петер уж готов был достать для Канюли все, вплоть до птичьего молока.
Вслед за Петером все мы стали звать канюка Канюлей.
Канюля тоже полюбил мальчишку. Принесет тот, бывало, мышь или лягушку, а Канюля приветствует его своим «кииа-кииа», а сам резво прыгает по сену.
Шло время, и из-под пуха Канюли показались коричневые перья. Рос он не по дням, а по часам. Кривой клюв и когти уже внушали надлежащее почтение.
Подрос Канюля, и ему стало тесно в клетке. Сначала он на край корзины вспорхнул, а там и подальше выбраться отважился. И летать пробовал. На забор взлетит, чуток посидит там, словцо отдыхает, потом опять на край корзины сядет. И снова проделывает тот же путь. Удивительно, как не надоест ему! Наконец дело на лад пошло, и Канюля перелетел с забора на крышу, а оттуда на липу поблизости. Это так ему понравилось, что он о своей корзине с сеном понемногу забывать стал. Словно презирал свое прежнее жилье. Почти весь день проводит он, перелетая с дерева на дерево, а ночевать на старой липе повадился.
Но стоило позвать: «Канюля, Канюля!» — как он мигом спускался на землю и ждал угощения. Заполучив в когти мышь или лягушку, снова взлетал на дерево и там с аппетитом расправлялся с ними.
Все дальше да дальше с каждым днем отваживался улетать Канюля. К осени он уже кружил над сжатыми полями, садился на ближайшие деревья и кусты и подстерегал мышей или зеленых кузнечиков. Ни одна мышь не могла укрыться от его зоркого взгляда и острых когтей. Но, насытившись, он всегда возвращался домой.
Так он вырос и уверенно парил высоко в воздухе. Часто, увидев, что я иду в лес, Канюля летел за мной. Я по лесной тропинке иду, а Канюля над вершинами деревьев кружит. Иногда он так далеко отлетал, что я терял его из виду. Много раз он подолгу не возвращался, однако на следующий день утром ждал завтрака на старой липе перед лесничеством. Скрипнет дверь, а Канюля тут как тут и шмыг прямо в дом.
Так лето прошло, и осень обрызгала леса пестрыми красками.
До того верный своему дому, Канюля теперь все чаще улетал в горы и возвращался только через два-три дня. А однажды, что-то в половине октября, совсем улетел.
Мы его долго ждали. Петер мышей приносил и укладывал их рядком под липой, но Канюля не появлялся. Ни на второй день, ни на третий, ни через неделю так и не прилетел.
Петер голову повесил и ходил как потерянный. Как-то вечером прижался ко мне малыш и говорит: «Папочка, а не мог кто-нибудь застрелить Канюлю?»
«Нет, что ты, — стал я его успокаивать, — кто же будет стрелять в такую птицу. Скорее, он от зимы на юг улетел».
Не сказал мне сын ни слова, но как будто немного повеселел. Всем нам в доме Канюли недоставало.
Потом первые морозы наступили, и я оленей подстерегать ходил. Некогда было думать о Канюле.
А однажды — мы как раз убитого оленя свежевали — бежит Петер из-за дома и кричит что есть силы:
«Папа, папочка, Канюля вернулся!»
Смотрю я вверх. И в самом деле, Канюля прилетел! Кружит над лесничеством, все ниже и ниже спускается. Да не один прилетел, еще подружку с собой привел.
Хоть и заняты мы были, но работу побросали и на нашего Канюлю глядим во все глаза. А он совсем во двор спустился. Его подружка на соседнем ясене ждала.
«На, Канюля!» И я кинул ему кусок свежего мяса. Он мясо в клюв схватил и с ним в сад перелетел. Съел мясо и вернулся во двор, вблизи от нас сел и кричит: «Киииа-киииа!» Петер к нему подошел, по блестящим перьям хотел погладить. Но Канюля в руки не дался.
И вдруг с ясеня послышался настойчивый зов.
Канюк голову поднял, подпрыгнул и взлетел. Описал он несколько кругов над лесничеством, почти касаясь крыши, и все кричал, словно прощался с нами. Мы следили за ним, Петер махал ему рукой. К Канюле его подружка присоединилась. Оба долго еще кружили в высоте, пока не превратились в крохотные, еле видные точки. И тогда плавно полетели к югу. Давно они уже из виду скрылись, а мы все в ту сторону глядим.
…За долгую зиму мы о Канюле позабыли. И Петер себе другую забаву нашел.
В один из чудесных апрельских дней вбежал мальчик на кухню и кричит:
«Идите, идите все сюда! Канюля прилетел!»
Мы на двор выскочили. И вправду, вон он! Над лесничеством в воздухе плавал канюк. Он спускался кругами ниже и ниже и при этом все время пищал.
«Это он, он! Наш Канюлька! — выкрикивал Петер, прыгая как безумный, и вдруг начал звать: — Иди, иди сюда, Канюлька, миленький!»
Но канюк, сделав несколько кругов, улетел в лес.
«Поздороваться прилетел, не забыл нас!» — улыбаясь, сказала жена.
Я молча кивнул головой.
Мы все были уверены, что это был он, наш Канюля. Благодарная, стало быть, птица, не забыла тех, кто ей добро сделал…
Дядя Богдан замолчал, но мы еще долго сидели на прогретой солнцем меже. Красивый вид открывался на долину. Откуда-то доносилась протяжная песня девушек. Это были жницы. Тогда только-только начинали убирать овес.
18. Общими силами
Мы идем по тропинке через старый еловый лес. Дядя Богдан, как всегда, впереди, я за ним. Здесь так хорошо. Прохладно, сумеречно! В воздухе сильно пахнет хвоей и смолой.
Вдруг дядя Богдан остановился. На тропинке что-то привлекло его внимание. Я осторожно подхожу.
Большой черный муравей тащит мертвую гусеницу. И как старательно! Поклажа в несколько раз больше его самого. Гусеница то сваливается в ямку, то застревает у веточки. Муравей никак не сдвинет ее с места.
«Эх ты, бедняга, не по силам тебе ноша! Где уж тебе дотащить!» — думаю я.
Однако муравей не сдается. Обежал гусеницу и старается ее сзади подтолкнуть. Но ничего у него не выходит.
Внезапно он оставляет гусеницу и куда-то бежит. Я слежу за ним! А! Вот в чем дело!.. Там муравейник. Вокруг кишмя кишат муравьи.
— Надоело ему! — шепчу я дяде Богдану на ухо.
Тот только усмехается в усы.
— Сейчас увидите!
А муравей бежит и бежит, перелезает через веточки и хвою, спускается в ямки и бежит дальше. Вот он встретил другого муравья, и они переговариваются, касаясь друг друга усиками. Теперь уже оба бегут в разные стороны. Вскоре к гусенице подбегают шесть муравьев. Они обступают ее, словно люди, которые собираются тащить тяжелое бревно. Раз-два, взяли! И пошло дело на лад! Муравьи стаскивают гусеницу с места, и она движется к муравейнику. Вот они оттащили ее уже с тропинки, поближе к своему замку — муравейнику. К ним подбегают еще муравьи и еще. Гусеница передвигается все быстрей и быстрей, словно живая. Ее уже тащат вверх по склону муравейника, подталкивают к одному из отверстий. Еще разок! И гусеница исчезает внутри.
— Молодцы, знают, как за дело взяться, — бросаю я, словно невзначай, когда мы идем дальше своим путем.
— Муравьи народ компанейский, — говорит дядя Богдан. — Да и не только муравьи. В природе вообще так — животные в беде помогают друг другу.
Некоторое время мы идем, молча, потом дядя Богдан начинает вспоминать.
— Однажды я в этом своими глазами убедился. Пошел в молодой ельничек деревца разметить. Иду и выбираю, какое деревце оставить надо, какое срубить. Вдруг слышу я какой-то необычный птичий гомон. Не спокойное пение, а тревожный крик, похожий на призывы о помощи. Голоса разные смешались и какой чей — понять почти невозможно. Но громче всех кричат дрозды. Их «тч-тч-тч-тя-тя-тя-тч» заглушает все остальные голоса.
