Анастасия Перфильева - Во что бы то ни стало
— Ох, мы к Восьмому марта постановочку готовим!
— Тонька, Тонька задается — соло плясать будет…
— Гришу Ковалева фабком баяном премировал, а он его в оркестр… Девчата, может, споем?
Попробовали запеть «Как родная меня мать провожала…», но ничего не вышло: пар валил изо ртов, как из чайников, и было ужасно смешно.
— Отряд, слушай команду! — распорядился черноглазый, когда дошли по скрипящему снегу до освещенной, закутанной морозными облачками, гремящей трамваями улицы. — Разбиваемся на тройки. Каждая обходит десять домов. Таким манером прочесываем правую и левую стороны. Ясно?
Было ясно. И, погомонив, припрыгивавшие, дующие на пальцы тройки разбежались по улице.
Лена, прижимая к груди переданный ей мешок, бежала с двумя уже знакомыми девушками с прядильной, подсобницами Тосей и Зоей. Зоя, постарше, сказала:
— Айда в подъезд! Отогреемся и пойдем.
Зашли в темный подъезд. Постояли, посмеялись, замерзли еще больше и начали обход. В первой квартире на звонок из-за двери слабый старушечий голос спросил:
— Кого?
— Граждане, мы из районной организации. Комсомольцы. По сбору утильсырья! — громко произнесла Зоя заготовленную фразу.
Лена с Тосей прибавили:
— Какие есть старые бутылки или галоши… Можно и трикотаж, если ненужный.
— Какой еще трикотаж? Носит вас нелегкая!
Но дверь открылась.
Передняя была темная, с обшарпанными обоями и вешалками у каждой двери; квартира, видно, попалась населенная. Старуха куда-то пропала, но скоро вернулась, таща полный фартук рваной обуви и треснувший духовой утюг.
— Касамольцы! — бубнила она, помогая запихивать в мешок обувь с утюгом. — Носы-то поморозили!
— Бабушка, а у других жильцов что есть? — спросила Зоя. — Очень вами благодарны.
— Другие жильцы у нас собаки. Дырки от бублика не дадут. Из бывших.
— Понимаем, — сказала Тося.
— А если их… как следует? — Лена потрясла мешком.
— Облают очень свободно, — сказала старуха.
Девушки вышли и полезли по лестнице наверх.
В следующей квартире им повезло: в коридор высыпало сразу человек двадцать домохозяек и ребятишек, причем некоторые оказались с их же фабрики, и наволокли столько хламу, что мешок моментально вспух.
— Во что ж дальше совать будем? — растерялась Зоя.
— Может, к бригадиру слетать? Ихняя тройка на той стороне. Еще мешков принесть? — предложила Тося.
— Айда. Тебя Ленкой звать? Беги, — сказала Зоя Лене.
— Бегу!
Лена вышла из квартиры, спустилась и побежала через улицу. Бригадира, черноглазого слесаря, она нашла в доме напротив, уже на третьем этаже. Он велел бежать обратно на фабрику и взять у Командирши мешков десять, не меньше.
— А не даст? Откуда у нее? — усомнилась Лена.
— Говорю, есть. В проходной для нас сложены…
Все оказалось точным. Командирша, строго глядя на Лену, перегородив на время своего отсутствия входную дверь табуреткой, вынесла из комнаты коменданта мешки, но спросила:
— На что десять? Может, скажешь еще пятнадцать?
— Давайте пятнадцать! — решила Лена. — Только как мы их обратно поволокем?
— Волочь грузовик будет. Неужто девки? А грузовик на что к площади выйдет?
Лена, скрутив мешки, убежала. Вернее, пошла с трудом, потому что пятнадцать мешков — это был большущий сверток. Мороз усиливался, но идти было жарко и весело. Позади грохотала ярко освещенная фабрика.
Тосю и Зою Лена нашла на лестничной площадке шестого этажа, перед грудой рваных галош, старых туфель, сломанных вилок, ножей и крышек от кастрюль. Теперь уже Тося отправилась с половиной мешков к бригадиру, а Зоя и Лена позвонили в предпоследнюю квартиру.
— Говори ты! — попросила Зоя. — Я аж охрипла. На четвертом этаже такая ведьма попалась, буржуйка проклятая! Вся комната в хрусталях, а тряпки рваной пожалела…
В тот вечер Лена вернулась в мансарду Веры Ефремовны поздно. Она тоже охрипла, но глаза блестели, щеки были яркие, как накрашенные, губы обветренные — на площади пришлось ждать, пока другие сборщики грузили свой утиль.
Дина с Верой Ефремовной были уже дома. Они лежали друг против друга на полу, на постланном от холода вытертом ковре, и занимались непонятным: как маленькие, сводили через копирку на бумажные полосы какие-то узоры из толстого альбома с золотым обрезом и необыкновенным названием: «Древние фрески и орнаменты среднеазиатских государств».
Лена, отряхивая заиндевевшую шубку, спросила:
— Что это вы на полу? Ой, мы сегодня всей фабрикой утиль собирали… Сколько квартир обошли, так интересно! Целый грузовик набрали, знаете?
— Картошка там на керосинке, она горячая, — скат зала Дина, переползая к альбому. — И кабачковая икра. Ленка, ты нам, пожалуйста, не мешай. У нас с Верой Ефремовной потрясающие перспективы…
Вера Ефремовна ничего не сказала. Встала, вытащила из кармана своей старой жакетки три сморщенные ватрушки, положила возле керосинки и улеглась на ковер снова, вытянув худые ноги в зашитых через край, вылезавших из стоптанных туфель чулках.
Удивительный она была человек, эта Вера Ефремовна!
Когда Дина в тот вечер, больше месяца назад, привела к ней в мансарду Лену с набитой «хурдами-мурдами» корзинкой, она не только не удивилась ее вселению, а встретила так, точно они давным-давно жили вместе. Конечно, кое-что про Лену Вера Ефремовна уже слышала от Дины. О большем же она и не расспрашивала. Совершенно спокойно, вспоминая про реставрацию какого-то памятника, извлекла из чемодана старый плед, подушку-думку и даже как будто не обратила на Лену особого внимания. Наверное, поэтому та и почувствовала себя сразу свободно, по-домашнему…
— Вера Ефремовна, — сказала Дина, — мы увлекаемся. Из Туркмении уже заехали в Бухару.
— Да. Знаете (Вера Ефремовна была с Диной по-прежнему на «вы»), если бы я имела свою мастерскую или, положим, приличную комнату, я расписала бы одну стену под бухарский ковер, другую — в персидских узорах, и так далее… Обожаю восточное искусство! А вообще я предпочла бы жить в гостинице.
Лена, жуя картошку, с любопытством смотрела на их склоненные головы, только они почему-то двоились в глазах…
— Ну, а вы, — снова обратилась Вера Ефремовна к Дине. — Если бы вы, положим, вышли замуж, завели семью и получили от Моссовета ордер на роскошную квартиру, что бы вы сделали? Леночка, послушайте!
— Во-первых, я никогда не выйду замуж, — сердито ответила Дина. — Брак — это устаревшая форма отношений.
— Отношений к чему? — живо спросила Лена.
— Не «к чему», а «между кем». Между мужчиной и женщиной, разумеется. Любовь должна быть свободной, целеустремленной, способной на все! А брак — проза и накладывает цепи.
— Вы так думаете? — с интересом сказала Вера Ефремовна. — А откуда это вам известно?
— Не обо мне речь! — смутилась и еще больше рассердилась Дина. — Что касается меня, то я вообще не верю в любовь, особенно взаимную. Все это чепуха и сплошные фантазии. Тургеневщина… Ленка, что это с тобой?
— Ой, — ответила Лена. — Мне так жарко, прямо задыхаюсь… И в горле почему-то болит.
— Поздравляю! — Дина вскочила на ноги, швыряя на пол копирку. — Да ты же вся горячая, как печка! Открой глотку, скажи «а». Так и есть, совершенная киноварь. Нас же с Верой Ефремовной командируют для ответственной консультации на большой фарфоровый завод, а она заболела! Горе мое, ну скажи, скажи на милость, куда же я тебя теперь дену?..
ВОЗВРАЩЕНИЕТаким образом, Лена переселилась опять к Кузьминишне с Марьей Антоновной, на Остоженку.
Вернее, сама Марья Антоновна почти насильно увезла ее к себе. Дина с Верой Ефремовной действительно должны были уехать по поручению горкома на небольшой фарфоровый заводик где-то под Рыбинском, помочь местным художникам освоить роспись посуды для Туркмении.
Никакой особенной болезни у Лены не оказалось, простая ангина. И пролежала она в постели, устроенной из чемоданов, кресла и перины Кузьминишны, всего четыря дня, закутанная, мокрая от липового чая (Кузьминишна лечила им все болезни), получив впервые в жизни «листок нетрудоспособности» из районной амбулатории.
Кузьминишна приняла Лену, как мать принимает свое потерянное, и возвращенное дитя: безмолвно, радостно и потрясенно, держа крепко, точно боясь потерять снова.
После многих лет снова услышала Лена затерявшееся в раннем детстве памятное словечко:
— Нишкни, доченька, звездочка моя! Уж я тебя, дай срок, выхожу… Так с нами и будешь теперь жить, Машенька сказала. В тесноте, да не в обиде!
Старушка счастлива была без меры, что Лена опять с ними. Что Марья Антоновна без каких-либо просьб или страдальческих взглядов с ее стороны привезла Лену, и как только та перестала сипеть, расспрашивала по вечерам с неподдельным интересом обо всем: об отъезде Стахеевых и их письме, о Катиной маме с ребятишками, о прядильной и подвале с камерой, даже о Матвее Яковлевиче Карпухине.
