Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов
Das Recht wie Glut im Kraterherde
Nun mit Macht zum Durchbruch dringt.
Голос у Григория Ивановича сильный, рот открывал он широко, не стыдясь, пел вдохновенно, увлекал за собой учеников. Васька смотрел на учителя, на двигающийся его большой кадык и тоже пел с азартом, так, что у самого от переполненности чувств на глазах слезы выступили и в горле запершило.
Григорий Иванович хорошо угадал настроение ребят.
В клубе кино и танцы были отменены. В переполненном зале шел траурный митинг. В зал пробиться было невозможно, и Васька полез к Николаю в кинобудку. Николай сидел перед аппаратом на табуретке, думал о чем-то и в такт своим думам двигал бровями и шевелил губами. Васька глазами спросил у него, что случилось, но тот ничего не ответил, только качнул головой и заглянул через окошко в зал. Потом подрегулировал угли и принялся ходить по кинобудке взад-вперед, заложив руки за спину.
«Кино пускает, что ли? — удивился Васька. — А мотор не работает…» Он подошел к аппарату, заглянул в зал и понял всю Николаеву механику. Оказывается, Николай мощным лучом проекционного аппарата подсвечивал большой портрет Кирова на сцене. Из-за этого луча Васька не сразу рассмотрел, кто сидит в президиуме за красным столом. Узнал только Степанова Ивана Егоровича, Полянского — директора кирпичного завода — да директора школы. За трибуной стоял Васькин любимец — председатель райсовета Глазунов Дмитрий.
Николай толкнул Ваську в плечо, спросил:
— Побудешь здесь? Я пойду туда, — кивнул он в зал, — послушаю. Присматривай за углями, время от времени подкручивай вот этот винт.
— Знаю, — обрадовался Васька доверию, но происходящее в зале притягивало его сильнее, и он тут же снова прильнул к окошку. Набитый до отказа людьми клуб казался пустым — такая тишина стояла в зале: ни звука, ни шороха, только поднятые вверх головы и глаза, устремленные на оратора.
Глазунов говорил горячо, неистово. Он то бил кулаком по трибуне, то энергично взмахивал рукой и показывал куда-то вперед и в сторону, то вдруг отбрасывал ее назад и грозил кому-то длинным упругим пальцем. Прямые пряди волос спадали ему на глаза, и он то и дело резкими рывками головы отбрасывал их назад; под худыми, впалыми щеками бегали тугие желваки.
— На Западе и на Востоке — всюду империализм поднимает голову против единственного в мире социалистического государства… Враг не дремлет. Кулаки, разные прихвостни недобитого капитала, мракобесы, — и он вытянул руку в сторону церкви, — все это враги рабочих и крестьян… Враги террором хотят запугать нас. Но мы не из пугливых! На белый террор ответим красным террором, на один удар — тройным ударом! Враг метит в самое сердце нашей партии — в ее вождей… Но убийцы жестоко просчитались! Мы еще крепче сплотимся вокруг партии, и будем охранять жизнь вождей, как знамя на поле боя!
Зажигательная речь Глазунова будоражила Васькино воображение, он весь кипел гневом к врагам народа и жаждал действий. Но действий никаких не было, и его негодование не находило выхода. Поэтому после митинга он бежал домой с такой поспешностью, словно там его ждало что-то необычное. По крайней мере, он принесет домашним эту страшную новость, и тут уж главным оратором будет он, Васька!
Но не успел Васька переступить порог, мать напустилась на него с бранью:
— Где тебя носит по ночам? Вся душою изболелась! Вон каких людей, с охраною, и то не уберегли! А тебя ночью прихлопнуть — раз плюнуть, как муху. Что они, разбираться будут, кто ты есть такой? Попадешься под руку, и все… Опять в клубе был, паршивец?
— В клубе! А что? — с вызовом ответил Васька. — Кирова убили.
— То-то и оно. А ты шляешься где-то… Вон, говорят, война будет.
— Кто говорит? Какая война?
— Тише вы, — шикнула на них Танька, и мать, приложив палец к губам, подошла к двери, за которой митинговали вербованные.
Больше всех горячился Аркадий. Он стоял у своей койки и доказывал Разумовскому:
— Если будет доказано, что убийца подослан определенным государством, может вспыхнуть война. Потому что безнаказанным такое оставлять нельзя! Престиж государства…
— Престиж государства — это верно, — спокойно согласился Разумовский и тут же стал возражать: — Но только войну объявлять даже из-за такого серьезного повода мы не будем. В тебе, Аркадий, говорит молодость, горячность, а мудрость государственная где? Нам война сейчас очень некстати.
— Но если нам навяжут ее, мы…
— Если навяжут — куда денешься! Тут надо, Аркаша, спокойно, трезво и мудро рассудить. А вдруг этот выстрел в Кирова — провокация: авось нервы не выдержат и мы дернем за курок. С войной шутить нельзя.
— «Нельзя», «нельзя»! — тряс своей густой шевелюрой Аркадий. — Эта осторожность хуже пораженчества. Я понимаю: мы войны не хотим, но если полезут…
— «Если полезут»… А они не лезут. Они провоцируют нас первыми начать ее. Чтобы выставить нас таким образом в мировом общественном мнении агрессорами. — Разумовский говорил так уверенно, будто ему все досконально известно. Он даже не смотрел на кипятившегося своего собеседника, и это еще больше распаляло Аркадия.
— Плевать нам на мировое общественное мнение! — кричал он. — Мало ли что будут в буржуазных странах о нас говорить и думать! Буржуи…
— Но в этих странах не только буржуи. Там есть рабочие, коммунисты. Их мнение, их поддержка для нас не безразличны. — Разумовский поднял указательный палец и слегка нагнул голову, как профессор, изрекший истину.
Аркадий замялся, занервничал, не зная, что ответить, засуетился, стал поправлять подушку.
Васька в душе не был согласен с Разумовским, его спокойствие, рассудительность, будто случилось что-то рядовое, обыкновенное, выводили Ваську из себя. Возбужденный митингом и особенно речью Глазунова, Васька быстро пришел на выручку Аркадию.
— А если это внутренние враги — кулаки, подкулачники и церковники-мракобесы? — бросил Васька Разумовскому.
Аркадий быстро воспрянул, заулыбался:
— Да! Что ты на это скажешь?
— А ты? — Разумовский прищурил глаза.
— Думаю, может вспыхнуть гражданская война. Может, это разветвленный заговор подпольной реакции. А? Васька правильно говорит.
Мать посмотрела на Ваську, качнула удивленно головой: «Гляди ты, и он туда же язык тянет. Соображает чего-то».
— Опять война! — усмехнулся Разумовский. — А если это выстрел одиночки, фанатика, уголовника какого-нибудь?
— Не может быть, — отверг Аркадий такую версию. — Уголовника в Смольный не допустят. Это стрелял замаскированный враг. Тут все не так просто!
— Войны гражданской тоже не будет, — твердо сказал Разумовский.
— Меня удивляет, почему ты все время умаляешь значение этого убийства, значение потери Кирова для партии? — спросил Аркадий и даже подошел поближе к Разумовскому, чтобы
