Елена Серебровская - Начало жизни
Глава десятая
Лето показалось ей длинным — начала занятий в пятом классе она ожидала с нетерпением.
Маша привыкла к своему классу, к ребятам и девочкам. Привычка друг к другу, общие заботы по пионеротряду, совместные переживания на уроках сплотили их постепенно в настоящий коллектив. В этом коллективе не последнюю роль играл Коля Сорокин.
Мать Сорокина — все знали — была нянечкой в этой же школе. Отец его, слесарь с «Красного выборжца», погиб несколько лет назад, спасая ребят, тонувших зимой на Неве против его завода. Он вытащил их, двоих мальчишек, и отнес домой, благо дом, в котором они жили, стоял на набережной неподалеку. Но сам схватил воспаление легких и умер. Он был коммунистом, Коля хорошо помнил об этом.
Овдовевшая мать поступила на работу в школу: она очень беспокоилась, сумеет ли одна воспитать своего сына как надо. Мальчик — не девочка, его легче воспитывать отцу, мужское влияние здесь очень даже важно. Женщина присматривалась к учителям, к их обращению с детьми, и потихоньку училась сама. Она была еще молода и могла выйти замуж вторично, но забота о воспитании сына так захватила ее, что о замужестве она и не думала.
Маша знала в лицо Колину мать, нянечку Дарью Андреевну. Эта нянечка никогда не покрикивала на детей, она чаще молчала, словно прислушивалась и приглядывалась к чему-то. Вскоре она почувствовала, что многое в жизни ей облегчено: в месткоме ей часто давали билеты на лекции и концерты в Дом учителя — одни эти лекции и концерты могли сыграть большую роль в воспитании ее сына. Коля Сорокин часто бывал там со своей матерью. Он попросил ее записаться в библиотеку Дома учителя и получал там такие книги, которых в школе было и не достать. Он ходил на устраиваемые Домом учителя экскурсии и успел повидать больше, чем его товарищи по школе, выраставшие при отцах и матерях. Он увлекся радио и вечерами долго сидел над проволочками и винтиками, строя детекторный радиоприемник.
Сорокин дружил с Гришкой Карповым и Петей Сергеевым. Эти мальчики учились не худо, а на переменках беспощадно высмеивали девчоночьи альбомчики, записки, которыми Тамара перекидывалась с одной из подруг, алфавиты-шифры, придуманные девочками для защиты от чрезмерно любопытных ребят. Их уважение снискали немногие из девочек, в числе которых была и Маша. Сорокин, Карпов и Сергеев были беспощадны ко всему, что нарушало добрую товарищескую дружбу, хихикающая и намекающая на что-то Тамара казалась им самым большим злом. Этот вывод был сделан ими после того, как в один из первых же дней учебы Коля Сорокин принес в класс и положил перед Тамарой сделанную из картона и обклеенную коричневой бумагой рамку. Почему он захотел подарить ей свое изделие, он и сам не знал. Зато она, получив неожиданный подарок, стала вести себя так, словно отлично поняла, в чем дело. Она хвастливо показывала всем эту злополучную рамку и стала просить Сорокина написать ей в альбом. «Вот уж этой глупости никогда не сделаю», — ответил Коля с достоинством. Товарищи подтрунивали над ним, пока он сам не определил вслух своего отношения к Тамаре. После одного из ее нелепых ответов на уроке географии, Коля сказал вполголоса, так что слышал весь класс: «Ох, и дурища». С тех пор его не дразнили, а Карпов и Сергеев стали его закадычными друзьями.
Дарья Андреевна радовалась, когда ее сын проводил выходные дни с товарищами. Они собирались группой в четыре-пять человек и шли в музей или кино. Коля как-то позвал в такой культпоход и Машу, объяснив: «Нас штук пять наберется, ты не робей, с нами не пропадешь». В воскресенье Маша пришла к школе и вместе с ребятами поехала в Русский музей. Смотрели без руководителя, но и так было интересно. Только когда дошли до последних зал и увидели картины Филонова, состоявшие из линий, завитушек, крючков и кружочков, Коля сказал в недоумении:
— Ну, в этой картине я без руководителя ни черта не пойму.
— Не дорос, — бросил ему Карпов, смеясь, — культуры мало! — А сам повернулся к картине спиной.
Маша тоже ничего не поняла. Вот в верхних залах, там всё понятно: красивые или уродливые люди, русская природа, всякие исторические события. А некоторые картины — точно и не картины, а куски жизни. Запомнился Суриков — «Переход через Альпы». Казалось, стена музея разверзлась, и все увидели то, что случилось более сотни лет назад: лавина войска скатывается с крутой горы, русские солдаты карабкаются по скалам, бесстрашно заглядывают в пропасть, идут вперед, — потому что ведет их очень умный, очень смелый, а на вид смешной и тщедушный старичок, гениальный полководец.
Возвращаясь назад, обсуждали разные школьные дела. Гриша Карпов сказал:
— А всё-таки дуры — некоторые наши девчонки. Любовь, любовь! Дважды два не выучили, а про любовь стишки пишут.
— Я считаю, что самое благородное чувство — это дружба, — сказал Сорокин. Он хотел сказать «чувство локтя», — выражение, которое услышал на лекции в Доме учителя и которое сильно понравилось ему. Но не отважился — еще засмеют. — Любовь людей разделяет на парочки, а дружба сколачивает в одно, в коллектив. Как ты считаешь, Лоза?
Маша покраснела:
— Я не знаю… Я тоже за дружбу. Конечно, про любовь в книгах очень хорошо пишется. Но нельзя же всякую глупость называть любовью. Наверно, любовь бывает раз в жизни, или вообще — редко. И вообще такими словами не бросаются.
— Вот это ты верно сказала: такими словами не бросаются.
Еще не один раз по воскресным дням ходили они в музеи, ездили в Лесной парк, посетили комнату Владимира Ильича Ленина в Смольном. Экскурсии устраивались и для всего класса, с педагогами, но отдыхать хотелось только с друзьями — и воскресенье принадлежало им. Дарья Андреевна иногда разговаривала в коридоре с Карповым, с Машей, расспрашивала их о сыне, приглядывалась к его друзьям. Коля очень не любил этих разговоров. За глаза он говорил: «Опять моя мамаша об отметках беспокоится…», но уважал свою мать по-настоящему и любил ее за то, что она незаметно и не навязчиво помогала ему узнавать большой и интересный мир.
Наступил день, когда Машин класс собрался на культпоход в Театр юных зрителей. Они шли всем коллективом во главе с Петром Николаевичем. На билете значилось: «Хижина дяди Тома», с 4-го класса».
Трамвай довез их до цирка, прошли пешком на Моховую улицу, и вот он, ТЮЗ! Здесь особые порядки, не как во взрослых театрах. Раздеваются все вместе — группой. Зал — как половина цирка, места зрителей расположены полукругом, и чем дальше от сцены, тем выше, так что всем хорошо видно.
А сцена — сцены в обычном смысле просто нет. И занавеса нет. Декорация вся открыта, настоящий домик с занавесками на окнах выступает в зал, никаких секретов нет. Зайченко сразу стал щупать стены домика с пристройкой и верандами, но к нему тотчас подошла девочка и остановила его. На левой руке у девочки была синяя повязка со словами «ТЮЗ» и коньком-горбунком желтого цвета. Девочка была дежурная. Но почему — девочка, пионерка, такая же, как они все? Впрочем, дежурили и взрослые, школьники им помогали.
Ничто в пьесе не оставляло детей равнодушными. Как было жалко старого Тома, какую ненависть вызывала противная капризная белая девчонка, дочь хозяина! Когда ее желание не выполнили, она затопала ногами с криком: «Убьюсь! Зарежусь! Битого стекла наемся!», и заревела, как корова.
Маша попросила у Петра Николаевича программку. Капризницу играла артистка Охитина, а красивого и благородного мулата — артист Пуриц. Девочкам этот артист очень понравился. Уж как он там играл, они не судили, но он был очень хорошенький. Остальные не шли с ним ни в какое сравнение. В антракте Маша купила фотографию Пурица в одной из ролей.
Спектакль кончался вечерней сценой у костров. Усталые негритянские семьи ужинали, собравшись группами, и тихо пели. Слов этой песни Маша не запомнила, но слушать их было так грустно, что на глаза навертывались слёзы. Это пение, эта печальная музыка раскрывали всю тоску беспросветной, безрадостной жизни подневольных людей. Маша вытирала глаза рукой, другие девочки тоже. Мальчики были крепче, кроме легкомысленного, «трудного» Зайченко: он шмыгал носом, тоже проняло! Маша заметила, что неподалеку от нее сидит тюзовский педагог — женщина в синем халате с коньком-горбунком на рукаве и в полутьме что-то записывает в блокнот. Позже Маша узнала, что педагоги театра специально изучали, как дети реагируют на спектакль. Заметив, что очень многие плачут во время последней сцены, авторы спектакля смягчили эту сцену. Она осталась печальной, но слёзы вызывала только у самых чувствительных.
