Жигмонд Мориц - Будь честным всегда
Он сидел, положив голову на парту, и так радостно смеялся, что на глазах выступили слезы, и вдруг почувствовал, что очень голоден, даже живот подвело. Потом снова вернулся мыслями к полковнику Шимони. Выгонят из коллегии? И пусть выгоняют. Что будет, то будет, но как можно забыть удачные строчки:
Не взлететь с земли вам…Я — тысячекрылый…
Как же было раньше? Он никак не мог восстановить их в памяти, точно и не сам сочинял, а лишь где-то прочел или видел во сне.
И вдруг ему стало смешно: чепуха какая-то — придумываешь стихи и сам же их забываешь… Из-за этих врагов проклятых вылетело все из головы.
На меня враги бросаютСнизу взгляд унылый…Вслед мне можете смеяться.
Что-то в этом роде было у него.
Он достал из жилетного кармашка карандаш, но где взять бумагу? Порывшись в карманах, нашел маленький листок, при виде которого сердце учащенно забилось: это было письмо отца на бланке денежного перевода…
Миши опять уронил голову на парту. Он готов был лишиться чувств, умереть, обратиться в прах. И внезапно почувствовал страшную усталость, заново осознал свое несчастье и тяжкую долю отца, лишь теперь начал он понимать, что произошло прошлым летом в Киниже, и весь сжался в комок… Он нес тогда обед отцу в Киниж; с трудом тащился по пыльной дороге, увязая по колено в песке, лицо пылало на солнце. И сейчас, несмотря на пронизывающий холод, он почувствовал, что обливается потом, как в то жаркое лето… Подойдя к калитке, он услышал страшную брань и содрогнулся от омерзения. Во дворе высоченный черномазый мужик, грозя кулаками, орал что-то, несколько женщин в черных платьях подстрекали его, визжали, надсаживая горло, а отец стоял среди них жалкий и удрученный…
«Иди ты…»
Изо рта крестьянина с бульканьем, клокотаньем, точно навозная жижа, вылетала грубая брань.
«Ты же подрядился за сто шестьдесят два форинта. Две сотни я тебе уже отдал, а конца-края не видно! Нет еще ни стен, ни двери, ни шиша…»
Увидев в калитке Миши с котелком в руке, отец улыбнулся ему, словно вся эта ругань его не трогала, — собака лает, ветер носит.
«Ну, Кнопка, — шутливо заговорил он (всем детям отец дал ласковые прозвища), — что ты принес? Картофельный суп?»
«Нет, мясную похлебку», — ответил Миши.
«Вот как! — протянул как-то странно отец. — Мясную похлебку!.. Погоди, я сейчас…» — И он направился в глубь двора.
Но хозяева, которые при появлении мальчика ненадолго замолчали, опять раскричались:
«Ни гроша больше не получишь! Хватит с тебя, надул, обокрал нас подлец этакий!»
«Заткнитесь сейчас же, а не то как дам вот этим топором… Все брошу, доделывайте сами! Да пропади тут все пропадом!»
«Ты же подрядился за сто шестьдесят два форинта».
«Да провались они, эти ваши сто шестьдесят два форинта! Куда же задаток девался? Ты из него больше пропил, чем я, ведь я расплачивался за твою палинку, а ты меня хоть чаркой одной угостил? Вот твои сто шестьдесят два форинта, все в этом доме: вот тебе балки, стропила, дранка и работа! Чтоб они сгорели, эти ваши сто шестьдесят два форинта!»
«Взялся — кончай работу. Раз взялся — кончай работу! Зачем брался, если не желаешь за эти деньги доканчивать?» — визжали женщины.
«Я подряжался что делать? Разве мы о том договаривались? Теперь вам понадобилось, чтобы стены были на двадцать сантиметров выше, и окна на десять сантиметров шире, и дверь двойная, и стропила потолще — настоящий дворец. А ты, беззубая ведьма, вся скрючилась, не можешь голову поднять, посмотреть на крышу своего дома. Не мели языком, тебе уже помирать пора! Такой старухе, как ты, не дворец, а гроб нужен!»
Набежавший народ засмеялся, а отец взял Миши за руку.
«Пойдем отсюда!» — сказал он.
Они вышли на улицу, и по дороге в трактир отец совсем успокоился и даже радовался, что перепалка не затянулась надолго.
Но Миши разволновался, ноги у него дрожали, сердце учащенно билось. Ему казалось, что правда на стороне хозяев, а отец одурачил их, хотя и работал на совесть. Ведь трое не сделают столько за день, сколько отец за час. Он обрубает, поднимает, опускает, прилаживает бревна, дело так и горит у него в руках, в отце есть огонек, а эти неуклюжие, ленивые, нерасторопные мужики разве умеют работать? Стоит поденщик, трубку посасывает, ногами едва шевелит, какой это работник?.. Отец раз десять пробежит через всю деревню, пока другой корзину земли втащит на чердак… Огромные бревна отец поднимает на крышу. Утром поглядишь, еще ничего там нет, а к вечеру уже стоят два ряда стропил, и они уже обрешечены. А с какими растяпами приходится ему работать… Да эти подлецы хозяева только о деньгах и думают, считают, пересчитывают свои форинты и крейцеры. Недоумки! Не видят, как много сделал для них скромный мастер Нилаш… Им бы только заполучить все, на что глаза загорелись, а когда надо расплачиваться, гроша не прибавят к тому, что выторговали, — скареды, скряги… Бедняга отец трудился честно, как другие трудятся лишь для себя. Это хозяевам нравилось, они радовались, что нашли дурака, который ради них из сил выбивается. Они заплатили за бревна и другие материалы, за работу поденщикам, убедились, что отец не ворует, не ловчит, а если расходы превысили договоренную в начале сумму, то хозяева требуют, чтобы мастер отправился в свою деревню, продал дом, скарб, последнюю рубашку и оплатил им лишние расходы…
Жгучим гневом, неугасимой ненавистью пылала сейчас душа мальчика. А ведь прежде он считал поступок отца нечестным: слово надо сдержать, и лучше разориться, чем так опозориться…
Отец съел тогда с охотой лишь несколько ложек и пододвинул котелок мальчику.
«Ешь», — сказал он.
Миши смущенно отказывался, предлагая оставить похлебку на ужин или завтрашний обед.
«Ешь, бельчонок, — сказал отец, — не то отдам вот этому цыганенку!»
И мальчик тут же принялся есть, зная, что отец сдержит слово.
И вот ведь как в жизни бывает. Он, Миши, тоже попал сейчас в беду, как отец в Киниже: собрались учителя, пожилые люди, для того чтобы отругать его, наказать, исключить из коллегии.
— Ах, господи, господи! — проведя рукой по лбу, вздохнул он.
И в этом вздохе была чудовищная тоска, усталость от борьбы с человеческим непониманием.
Что, что же мешает людям понять друг друга?
Может быть, честному человеку не место среди невежд и глупцов?.. У отца в руках работа всегда кипит. Он быстро, молниеносно выполняет заказы, и каждый раз дело кончается недовольством, бранью, скандалом… Вот он, Миши, трусливо, робко сторонится всех, живет совершенно одиноко, прячась в своей конурке, в своем уголке, в тиши раздумий. И в более раннем детстве он стремился помогать окружающим, приносить пользу. А стоило ему сделать первые самостоятельные шаги, как его встретили в штыки.
Нет, это непоправимо. Он никогда не сможет рассказать, объяснить, растолковать все, он не способен пробиться через человеческое непонимание. История с лотерейным билетом до самой смерти останется на нем позорным пятном, никогда не забудется…
Миши долго смотрел на свой исписанный, короткий карандашик. На кончике, на двух противоположных гранях, были вырезаны аккуратные волнистые линии. Таким значком, как бы подписью, он помечал свои карандаши вовсе не для того, чтобы находить их в случае потери. Ведь попади карандаш в чужие руки, он не потребовал бы его обратно и даже скрыл бы, что он принадлежит ему, как было со шляпой, которую он, несмотря на некоторые сомнения, узнал на голове у молодого садовника. Он помечал карандаши только для того, чтобы они были особенные, не такие, как у других, с красивым волнистым узором… Миши принялся выстукивать карандашиком ритм:
Шимони-полковникКак герой стоял.Мир огромныйОн внизу видал.
Нет, было не так, гораздо лучше. Как могло вылететь у него из головы? Крепко сжав зубы, он думал: потерять лотерейный билет, кучу денег, целый чемодан ассигнаций — это почти героизм, черт с ними, с деньгами, но потерять собственное стихотворение!..
Втайне он наслаждался сознанием, что стихи все же были написаны, и если бы он их не потерял, то, возможно, прославился бы, и в школах его балладу заучивали бы наизусть, и не выучивший ее гимназист получил бы двойку, и учителя объясняли бы, что «я тысячекрылый» нельзя понимать буквально, это не крылья птиц, а то-то и то-то…
Из учительской долетел шум голосов, и у Миши почему-то захолонуло на сердце. Да чего горевать: беда уже позади, приехал дядя Геза. Спасение пришло, явился спаситель, и теперь уже его, Миши, не беспокоит, что будет дальше, он переложил ответственность на другого. Он возьмется за дело, докажет, что грех — это вовсе и не грех, а добродетель. Так хорошо, когда есть кому снять с тебя ответственность, так хорошо, когда чья-то смелость помогает тебе воспрянуть духом и ты, забросанный грязью, оказываешься вдруг обеленным, мужественным, честным…
