Иштван Фекете - 21 день
— Это там, где переправлялись иудеи?
— Ну, этого, сынок, я не знаю… А вот они в нас аж из пушки палили.
Дедушкиным хозяином был какой-то знатный господин; они охотились у берегов Африки, и в знак счастливого спасения от пиратов князь и подарил дедушке кольцо, украшенное синим камнем и монограммой, с которым старик никогда не расставался.
— Дедушка, а у вас тоже была пушка?
— Где там, у нас были только ружья, но зато мы и пустили их в ход. Когда пираты приблизились на расстояние ружейного выстрела, какой-то араб заорал с мачты по-английски, чтоб мы остановились и тогда, дескать, нас не тронут. Ну я подождал, пока он разорется во всю глотку, да как пальну по нему из ружья. Даже у нас на судне слышно было, как он на палубу грохнулся…
— А потом что было, дедушка?
— Потом они отстали, а мы прибыли в порт. Вот после того я и был назначен старшим лесничим.
Меж тем за окном стало смеркаться. Стены комнаты раздвинулись, и мы вместе с дедушкой охотились на вальдшнепов, диких гусей, козуль, и приключениям нашим не видать бы конца, если бы дедушка не выкурил свою трубку. Он предложил мне поспать и тогда, мол, к утру всю хворь как рукой снимет, а сам ушел.
Какое-то время я охотился в одиночестве, а затем голод все сильнее стал мучить меня. Охотники в дедушкиных рассказах ели баранью ляжку по английскому рецепту да бекасов и фазанов, запеченных в глине… Мой здоровехонький желудок с голодухи урчал на всю комнату, когда часам к девяти в комнату ввалилась тетушка Кати со словами:
— Ну, слава тебе господи, и этот день скоротали! Как ты тут?
— Голодный я, тетя Кати! Есть хочется прямо до невозможности. Принесли бы мне из кладовки хлебца да сала.
— Я-то бы принесла! — горько усмехнулась тетушка Кати. — Да где ключ взять?
Об этом я и не подумал, и сейчас голод, казалось бы, и без того нестерпимый, усилился еще больше.
— Все ключи на кольце висят. Притронешься — на весь дом затарахтят…
Но вскоре, должно быть, и до ее слуха дошли громовые раскаты моего желудка, потому что она вдруг подхватилась и, как была, в нижней юбке и босая, вышла из комнаты. Я нетерпеливо ждал, но и побаивался, как бы бабушка не проснулась, тогда нам несдобровать. Но ни она, ни дедушка не проснулись, а добрых четверть часа спустя беззвучно открылась дверь, и тетушка Кати положила мне на постель какой-то узелок и зажгла свечу.
— Ешь давай! Вот, раздобыла тебе. Мы тоже не лыком шиты…
— Как это вам… — начал было я.
— Как, как! Сбегала к соседке, говорю, мальчонка проголодался, а стариков будить неохота. Не станешь ведь сор из избы выносить, — добавила она. — Экий стыд, ежели узнают, что мальцу и поесть вволю не дают…
Я уписывал еду за обе щеки и с тех пор знаю, что вкуснее копченого сала с крестьянским ржаным хлебом ничего на свете не бывает!
Этого чувства удовлетворенности хватило и на следующий день. Ни свет ни заря я слетал к Петеру и условился с ним встретиться у Кача, после чего безо всяких усилий тридцать раз воздал хвалу Балатону и Бадачони, то бишь исписал требуемую страницу. К тому времени как дед с бабушкой появились на сцене, я предстал перед ними вполне излечившийся, хотя и несколько вялый: я напрочь забыл о принятом мною слабительном, и под утро мне пришлось мчаться в отхожее место, как на пожар. Но после того я настолько хорошо почувствовал себя, что мои опекуны еще не успели приступить к завтраку, а я уже уладил свою дневную программу и даже приготовил урок.
— Вот видишь, как хорошо, — сказала бабушка. — Одной заботой меньше, так что теперь можешь заняться каким-нибудь другим полезным делом.
— Я хочу пойти к Качу. Обычно мы всегда там играем…
— Что это за место?
— Долина Кача? — вытаращил я глаза, не зная, что на это ответить: Кач он и есть Кач. — Это очень хорошее место, там ручей, луг, ну и все такое… Мы играем там в мяч, — добавил я с интуитивной хитростью в надежде, что против невинной игры в мяч бабушка возражать не станет.
— А есть там кто-нибудь из взрослых присматривать за вами?
— Из взрослых? — испуганно переспросил я, в первый момент решив, что бабушка недопоняла истинное положение вещей.
Взрослые трудятся в поте лица, и им не до того, чтобы присматривать за беззаботно резвящейся детворой. Да и к чему? Ведь это пора их раздолья, их детства, и у самих ребятишек достанет разума остеречься. Ну, а если кого угораздит расквасить нос или порезать палец — поделом, в следующий раз будет умнее. И по правде говоря, в нашем распоряжении и не было опасных игрушек или игр. Утонуть в ручье было невозможно, костер мы разводили с осторожностью, и я не припомню случая, чтобы кто-нибудь из нас, даже свалившись с дерева, получил серьезные ушибы.
— Из взрослых? — еще раз переспросил я, оттягивая время, чтобы придумать ответ подипломатичнее и поступить с нашим времяпрепровождением, как с дышлом: куда поверни, туда и вышло. — Ну конечно же, есть там взрослые. Тетушка Дереш всегда отбеливает на берегу холсты, а другие женщины кто крапиву рвет, кто гусей пасет…
— Хорошо, я сама проверю.
Я покраснел было при этом ее заявлении, но затем вспомнил об укромном местечке за ивами, которое не видно с холма, и чуть утешился; ведь мне и в голову не приходило усомниться, выполнит ли бабушка свое намерение.
А она, конечно же, и не намеревалась выходить на берег Кача, но достаточно было тени страха коснуться моей души, чтобы удовольствие было испорчено и я как бы постоянно ощущал на себе надзирающее око бабушки.
Моя нервозность передалась остальным, и все утро у нас пошло насмарку. Я рассказал всей компании про бабушкины происки; в ответ на это Янчи отозвался о бабушке настолько непочтительно, что я не смею привести здесь его слова, но в наказание я затолкал его под воду и держал там, пока у него глаза на лоб не полезли.
— Дурак! — в сердцах произнес Янчи, отплевываясь. — Неужели ты думаешь, будто она и вправду сюда заявится?
Трезвость его суждения несколько привела меня в чувство. Мы вскоре примирились, но зато прослушали полуденный звон. Время тянулось подозрительно долго, и мы спросили у дядюшки Финты, косившего на лугу, который может быть час. Дядюшка Финта не спеша опустил косу, взглянул на небо, затем прикинул на глаз тень от косовища.
— Должно около часу, — сказал он. — Да и Банди давно звонил, к обеду приглашал.
— Мы не слышали, — выдвинул я аргумент в свое оправдание.
— Оно и не хитро. Ветер восточный, и орали вы как оглашенные…
«Батюшки-светы, — ужаснулся я. — Что ж теперь будет?»
Однако ничего страшного не произошло, но и обеда мне не досталось.
— Ступай туда, где был, — холодно проговорила бабушка, но, по всей видимости, даже не рассердилась. — Там тебе, может, и дадут, но здесь, покуда я живу в этом доме, обед всегда будет в полдень. Тетушке Кати отдых тоже необходим. Или ты об этом и не думал? Кстати, попроси у нее, может, она тебя чем-нибудь покормит…
В тот день, оскорбленный до глубины души, я обедал в кухне, но без сладкого.
— Слоеный пирог с ореховой начинкой она в кладовке заперла. А ты тоже хорош: неужто нельзя прийти вовремя? — распекала меня тетушка Кати.
— Да не слышали мы колокол, вот ей-богу! — отбивался я.
— Ну что ж, заварил кашу, теперь расхлебывай, — пожала плечами тетушка Кати.
Судя по всему, тетушка Кати рассердилась не на шутку, а это для меня уж и вовсе не желательно; потому я не стал на нее обижаться, даже более того, когда она после обеда собралась идти на чердак за кукурузой, я с готовностью вызвался ей помочь. Едва только я услышал, как в руках у бабушки звякнула связка ключей, у меня в голове тотчас зародился план…
— Я помогу тете Кати!
— Нужна больно мне твоя подмога!
— Пусть поможет, — вмешалась бабушка. — Добрым намерениям никогда нельзя препятствовать. Помоги тетушке Кати, детка, и ложись отдохнуть. А когда проснешься, получишь слоеного пирога…
Мы с тетушкой Кати полезли на чердак. У меня сделалось легко на душе, потому что прощение казалось полным и окончательно заглушило во мне чувство обиды и раскаяния. Я тоже простил — всем и полностью.
Когда мы взобрались по лестнице на самый верх, тетушка Кати остановилась и посмотрела мне прямо в глаза. Взгляд ее был не сердитый, но достаточно твердый, и я покраснел.
— Знаю ведь, что от тебя нипочем толку не добьешься, разбойник! А мне ох как хотелось бы допытаться, что у тебя на уме!
— Тетя Кати!
— Я ведь заранее сказала, что ты не признаешься… К нему всей душой, а он…
— Тетя Кати, богом клянусь…
Она зажала мне рот ладонью.
— Не божись и не клянись, не надо! — и отвернулась.
Этот усталый, отрешенный жест полоснул меня по сердцу. Мы стояли друг против друга, и я отчетливо услышал в тишине подбадривающий скрип старого кресла. Я схватил худую, жилистую руку старухи.
