Альберт Лиханов - Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3
Что ж выходит — обошлось?
А если бы нет!
Сил у Пряхина думать о таком не хватает. Да и солнце не дает: палит яростными лучами, размягчает. Алексей снова настороже. Сколько раз было: только радость настанет, как снова беда. Вздрагивает, озирается. Они мимо госпиталя идут. Алексей просит остановиться, бежит за тетей Груней, появляется с ней.
Тетя Груня целует Катю, будто не видались давно, а так — родные, хорошо знакомые, и вдруг протягивает ей яблоко. Надо же, чудо какое! В городке яблоки вырастают маленькие да кислые, а тут золотое, желто-розовое, прозрачное, кажется, даже косточки видны.
— Раненый угостил! — говорит тетя Груня. — Южный человек. Так это тебе, деточка, поправляйся скорей! — А сама платочком глаза утирает.
Они идут дальше. И вдруг Пряхин видит, как по другой стороне чубатый парнишечка движется. И не один — с какой-то девчонкой. Не в обнимку, ясное дело, даже не под ручку, но идут, весело смеются и видят Катю.
Алексей обрадовался, думал, парнишечка дорогу перебежит, с ними двинется, но тот только кивнул, и Катя ему кивнула.
Пряхин заметил, как парнишечка замедлил шаг, наверное, поразил Катин стриженый вид, смутил, что ли, ах, глупый человек! По Катиным щекам прополз нездоровый, пятнами, румянец и исчез, уступив место какой-то просини! Это ж надо! Что он с девчонкой делает!
Алексей резко повернулся, побежал за парнишкой, настиг его, схватил за руку.
— Но ты же приходил, спрашивал!
— Но и что? — высвободился тот, но покраснел, до кончиков волос покраснел. — Это вы ей дядя, а я ей не муж.
Пряхин хотел было хлобыстнуть его: щенок ты этакий, как можешь! Но рукав мальчишки отпустил. Подумал, к пацану этому стараясь прицепиться: не зря он на карусели катался, наверное, покататься и приходил. Но тут же себя одернул.
Эх зелень! Все у них не всерьез еще, все по-детски. Катю только жаль. Да еще в такой день.
Он чертыхнулся, пошел вдогонку за бабушкой и девочками, настиг их быстро. Только Катя и заметила, кажется, его действия, посмотрела растерянно, вспыхнув при этом, он не выдержал, глаза спрятал.
Катюша, дорогая, как тебе сказать? Образуется все, пройдет. Это у тебя детское, словно корь. А ты вон тиф, тяжелую болезнь, уже перенесла. Пройдет! Только сама будь… Он подумал: не как Зинаида, и плюнул с досады. Опять Зинаида! Да что его, заколодило на ней?
Вечером после работы Алексей пришел к бабушке с Анатолием. Гармонист развернул свой инструмент и по случаю такого праздника завел:
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой!
Когда шли сюда, Алексей рассказал ему и про Катюшу, и про того парнишечку, и про то, как он опрометчиво, пожалуй, поступил сегодня, не заставив парня хотя бы для видимости навестить девочку.
— Правильно и сделал! — отрубил Анатолий, и вот теперь, перед праздничной пшенкой — раздобыла где-то Ивановна, — наяривал на гармошке. Маша и Лиза ему подтягивали, потом запел Пряхин, не устояла и бабушка. Одна Катя молчала, она была растерянна, верно, парнишечка крепко засел ей в сердце, но, с другой стороны, вышла она из больницы, а это праздник, да еще какой.
Вот и она подтянула, запела, улыбнулась все-таки. Алексей словно камень с сердца свалил: вздохнул облегченно. Верно, Катюша, только одна любовь сильна на этом свете — чужих людей. Вот они сидят тут за столом, слепой Анатолий и Пряхин, чужие люди они семье Ивановны, а не разведешь.
Алексей взглянул на Анатолия и будто споткнулся. Давала трещину его теория. Какой же Анатолий ему чужой? И разве бабушка Ивановна с девочками — чужие?
— А ну-ка, ученик! — закричал Анатолий, передавая Пряхину гармонь. Давай теперь ты.
Алексей взопрел от волнения, но все же не отказался, скосил глаза на пуговки, запел хрипловатым голосом:
Крутится-вертится шар голубой…
Не выходило у него так, как у капитана, — ловко и легко, но все-таки получалось немножко. А сегодня прямо-таки здорово выходило!
Так казалось ему, по крайней мере.
Девочки, бабушка, Анатолий — все вместе, за одним столом. И он, Пряхин, их гармошкой веселит. Все улыбаются, разглядывают его, будто чудо какое.
А бабушка Ивановна даже головой как будто меньше трясет.
В ночь под Первое мая неожиданно громыхнула гроза.
Приподнявшись на постели, Алексей вглядывался в заоконную сумятицу. Крупные капли со звоном бились в стекло, струи соединились в плотный занавес, спрятавший дома, — по занавесу пробегали острые, ломаные молнии.
Пряхину не спалось, и, выглядывая за окно, он подумал, что на душе у него точно на улице — такая же неразбериха. Смешались тоска и радость, но ведь радость, известное дело, избывна, коротка, пройдет, а ее место заступят заботы и тоска, скрывшаяся вроде до поры в тень, выйдет и займет всю его грудь и все сердце.
Алексей лежал с широко открытыми глазами и думал про Зинаиду. Вечером тетя Груня сообщила, что ее отправили в роддом и надо ждать радости. Он ничего не ответил старухе, прошел за свою занавеску, лег на кровать.
Теперь, когда отступила первая боль, пробовал Алексей разобраться в Зинаиде. Ведь как уговаривала уехать! Какие слова выбирала! Дескать, нас беда снова вместе свела. И он поверил. Бывает и такое, что ж. Счастье и благополучие разводят, а беда обратно соединяет. Зинаида ведь тогда казалась страдающей. Настрадавшейся, хлебнувшей горя, не сердцем, а умом решившей вернуться в прошлое.
Как она сказала тогда? "Все — сначала!" И он ведь эти слова знал, тоже их выболел. Хотел начать в городке — уютном и теплом — всю свою жизнь сначала, да не вышло, не получилось.
С самого начала невозможно, не бывает с начала. Жизнь отмерена человеку раз, вот в чем дело. Повернуть да попробовать по новой — так нельзя, против правил. Вот он и остался.
А она уехала. Значит, жизнь Зинаиды должна была продолжаться по той дороге, тем поездом, идущим до Москвы. И вот вернулась, хочет повторить, как тогда: Петро погиб, и она пришла к Алексею. Но сейчас-то кто погиб? Какой еще там Петро?
О чем же думала она, когда возвращалась? На кого рассчитывала?
Что Пряхин — Христос? Все прощающий, все сносящий. Принимающий страдания как должное, как то, что ему отведено на роду.
Нет, он не такой. Тетя Груня — вот она умеет это. Все простить и понять. А он — дай бог ему со своими бедами справиться, нет уж, Зинаида, уволь…
Неожиданно, словно молния озарила память, вспомнил он слякоть, глину на склонах, когда машину его заносило, околевшую прямо в оглоблях лошадь и Зинаиду, сидящую в грязи.
Пряхина словно хлестнуло — а может, а может…
Вот он на пороге комнатки, похожей на пенал. В углу железная койка, у стенки столик и табурет. И они…
Пряхин выругал себя за этот порыв, за эту случайную близость необъяснимую, ненужную, не принесшую радости: все случилось точно в тумане, в полусне.
Алексей поглядел в окно. Гроза продолжалась. И в душе у него тоже шла гроза…
Но ведь это было!
Пряхин ударил подушку кулаком. Мало ли что было! Он ведь взрослый человек. Вон как миловались они с Зинаидой тогда, до войны, но ведь не тронуло это ее, не задело. При чем же он сейчас?
Боль снова вцепилась в Алексея — въедливая, неотступная, злая.
А молнии вспыхивали одна за другой.
Они мелькали беззвучно, и, чуть переждав, громыхал гром. Артиллерийской канонадой входила в городок весна.
Не узнать городок! За ночь вымылся, вычистил грозой свои улочки, до желтого влажного блеска промыл булыжник, деревянные тротуары, тесовые крыши. Сполоснул и карусель возле рынка.
Да что карусель, музыку и ту, кажется, помыл — звонче поет гармошка Анатолия, разливается на все голоса.
И народ на гармошку валом валит: еще бы, наши войска в Берлине! На лужайке возле карусели гулянье. Гуд стоит, смешки раздаются, то и дело под гармошку Анатолия кто-нибудь в пляс пустится — так что как бы на два фронта играет: для карусели и для плясунов. А к лошадкам — голубым и красным — очередь петлей вьется. Сегодня не одна малышня — и взрослые покататься не прочь. Планшетка на боку у Анатолия от рублевок распухла, Алексей гимнастерку скинул, майку снял — голый по пояс круги свои совершает, пот с него градом валит, и галифе у ремня мокрое, хоть выжимай.
Вроде как можно бы и перекур устроить. Или выбраться из фанерного барабана, кликнуть охотников — нашлись бы, что говорить! — да и гармониста сменили — отдохните, инвалиды, а мы сами тут повеселимся. Можно бы и так, что говорить. Только рот открой, но неудобно, нельзя. Все же простои у них есть в рабочие дни. Надо наверстывать, веселить народ, да еще сегодня, в Первомай, когда наши там, в самом фашистском логове!
Вот и добрались до гадов! Скоро, скоро победа! Уж не ее ли дожидаясь, помылся, почистился городок? Уж не по этой ли причине люди толпятся у карусели? Точно чего-то ждут не дождутся.
Время от времени Пряхин, мокрый и взлохмаченный, приоткрывал фанерную дверцу, смотрел в щель на толпу, высматривал знакомые лица, ждал девочек. Но их ждать не требовалось — сами пришли. Все втроем возникли в дверном проеме, он смутился своего вида, особенно шрамов на животе, потом махнул рукой — вроде как рабочего вида не стесняются, — усадил их на полати.
