Владислав Крапивин - Журавленок и молнии
Что его толкнуло схватить булыжник и швырнуть в стекло летящей машины? Ведь ни Журка, ни отец никогда-никогда и ничего-ничего не сделали ему плохого.
Зачем?
Да, это, оказывается, был главный вопрос. Он сразу же засел в Журке твердым колючим кубиком.
Если бы понять: почему был брошен камень? Журке теперь казалось, что жить тогда стало бы проще и легче. Может быть, мальчишка не так уж виноват? И Журка однажды схватил кусок щебня и хотел швырнуть в машину. Правда, вслед, а не навстречу, но мог бы и навстречу. От жгучей боли, от обиды, от злости на весь мир. Что он тогда понимал?
Люди, которые мчались в том «Запорожце», наверняка не хотели обрызгать Журку. Наверно, и не заметили его. Может быть, спешили по важному делу. Но в тот яростный миг Журка считал себя правым. Это хоть как-то можно понять.
А «волчонок»? Может, и с ним было что-то похожее? Журка опять уткнулся в учебник, не видя ни букв, ни картинок. И тут услыхал:
— Мальчик… Наверно, мы потом придем, попозже. Нехорошо так сидеть-то… Мы пока по магазинам походим, а через часик опять зайдем…
Журка вышел в большую комнату.
— Ну… как хотите. Я скажу папе…
— Ты уж скажи, а мы придем еще раз… Вот не простит тебя его папа, в колонию попадешь, дурак, или в школу специальную… Пошли давай! — Она сильно дернула сына.
— Постойте, — неожиданно для себя сказал Журка. — Вы его оставьте… Здесь оставьте.
— А… как? Зачем? — растерялась она.
— Идите в магазины, а он пока пускай здесь… Папа придет, они и поговорят.
— Без меня?
— Ну, не вы же камень кидали, — чуть усмехнулся Журка. — Он кидал, он пусть и отвечает.
— Да что он скажет-то? Одно знает: в пол упрется глазищами — и ни гу-гу.
— Ну, ничего. Может, не упрется…
— А будет папа с ним с одним-то разговаривать?
— Будет. Даже лучше, если с одним, — схитрил Журка. — А то скажет: мама пришла заступаться…
Мать взглянула на мальчика.
— Оставайся, я через час приду…. Да проси прощения как следует! Слышишь?
— Слышу, — как неживой, прошептал «волчонок». Это было первое, что он сказал здесь.
Журка запер за матерью мальчишки дверь и вернулся в комнату. «Волчонок» все так же понуро стоял у опустевшего стула.
— Сядь, — насупленно сказал Журка.
Тот сразу сел — будто ноги подломились. Сдвинул коленки. Вцепился в них пальцами с мелкими бородавками и грязными ногтями. Стал смотреть перед собой. И Журка увидел, что это вовсе не волчонок, а мальчишка, совсем сломленный бедой. Беспомощный и покорный.
Журка ощутил полную власть над этим пацаненком. Его можно было поставить на колени, можно было отлупить, и он бы не стал сопротивляться. На миг такое всесилие сладко обрадовало Журку. Но если один всесилен — другой полностью беспомощен. А ужас такой беспомощности Журка когда-то сам испытал. Он вздрогнул. Нет, не хотел он для этого мальчишки ни боли, ни унижения. Он только хотел понять…
— Знаешь, зачем я тебя оставил? — спросил Журка.
Мальчик отрицательно мотнул головой.
— А ты подумай! — с прорвавшейся злостью крикнул Журка.
Мальчик помолчал и спросил совсем тихо:
— Бить?
Журку опять передернуло — от стыда и обиды.
— Ну на кой черт мне тебя бить? — резко проговорил он. — Мне только надо знать: зачем ты кидал камень в машину? Скажи!
Мальчик повернул голову и посмотрел на Журку — более долго, чем раньше. У него были очень темные глаза, а вокруг них лежала тень. Может быть, это от природы, а может быть, от какой-то болезни. Или от долгих слез. Глаза смотрели издалека, из тоскливой глубины.
— Я не знаю… — прошептал мальчик, и Журка заметил, как под его жесткой, стоящей коробом рубашкой беспомощно шевельнулось плечо.
— Что ты не знаешь?
Мальчик так стиснул коленки, что побелели ногти. Но он не отвел глаз и повторил более громко, с усталостью и отчаянием:
— Ну, я правда не знаю. Все спрашивают: «Почему, почему?» — а я кинул, и все… Просто…
У него оказался неожиданный голос, вовсе не подходящий для такого мальчишки. Низковатый, с хрипотцой, будто от легкой простуды. Таким голосом говорил бы, наверно, плюшевый медвежонок, если бы научился человечьему языку…
Задребезжал в прихожей звонок. «Папа» — решил Журка, но не обрадовался. Ему хотелось окончить разговор один на один.
Пришел не отец, а Горька. А Журка совсем забыл, что они договорились насчет кино!
— Идем? — спросил Горька.
Журка сказал, поморщившись:
— Не могу я сейчас. Тут у меня сидит один… «Диверсанта» привели, который в машину камень пустил.
— Да ну-у?! — удивился и, кажется, обрадовался Горька. — Можно посмотреть?
Не дожидаясь ответа, он шагнул в комнату и весело уставился на мальчика.
— Правда, что ли? Этот мелкий гвоздик? — спросил он (хотя сам был лишь, чуть-чуть побольше «диверсанта»).
Журка сумрачно кивнул. Горька, все усмехаясь и не отрывая глаз от мальчишки, обошел его по широкой дуге. Тот сначала робко следил за ним, потом съежился и опять опустил голову.
— Ну и что теперь? — спросил Горька у Журки.
Журка пожал плечами.
— Я почем знаю? Отца ждет, объясняться будет… А я пока хотел добиться, зачем он кидал. Понимаешь, причину из него вытянуть!
— Тебе не все ли равно, что ли? — сказал Горька.
Журка мотнул головой. Ему было не все равно. Он хотел знать, как рождаются черные молнии, которые в одну секунду могут обрушить на людей всякое горе.
Мальчишка опять поднял глаза и вдруг сказал хрипловатым своим голосом:
— Они все кидали и не попали… Потом Репа говорит мне: «Кидай». Я кинул и попал. Потом побежали…
— Вы что, в партизан играли? — деловито спросил Горька.
— Ага…
— Идиоты! — почти со слезами крикнул Журка. — Это же не игра! В машинах-то настоящие люди! Вы об этом думали?
— Не-а… — прошептал мальчишка.
— Но ты хоть о чем-то думал?
— Чтобы в стекло попасть. Чтобы зазвенело…
— Дать бы тебе, чтобы зазвенело, — беспомощно проговорил Журка. И понял, что больше спрашивать не о чем. Но вспомнил опять, как замахивался камнем сам, и снова спросил:
— А может, ты злился на кого-то, когда кидал?
— Не…
— Да не тяни ты его за душу, — вдруг серьезно сказал Горька. — Ни черта он не соображал тогда.
— Совсем? Так не бывает.
— Бывает. Я, когда бутылку у магазина тащил, разве о чем-нибудь думал? Сейчас, как вспомню, сам удивляюсь…
— Сравнил… — сердито отозвался Журка. И обратился к мальчишке с новой догадкой: — Репа этот… и кто там еще, они тебя насильно заставляли кидать? Отлупить грозились?
Мальчик мотнул головой.
— Не… Они со мной всегда по-хорошему. Заступались…
— «Заступались»… — опять вмешался Горька. — А сейчас, наверно, чистенькие сидят: «Мы ни при чем».
— Они сказали, что не кидали, только я…
— А ты что сказал? — спросил Журка.
— Что… Не они же разбили, а я…
Наступило молчание — длинное и неловкое. Потом Горька ненатурально зевнул и попросил:
— Дай чего-нибудь пожевать, я дома перекусить не успел.
— Пошли! — обрадовался Журка и повел Горьку на кухню. Дал ему хлеба, холодную котлету и стакан компота. Потом оглянулся на дверь: показалось, что в комнате раздался длинный всхлип. Журка торопливо вернулся к мальчишке. Тот сидел, как и раньше, и тоскливые глаза его были сухими. Только дышал чаще. И совсем неожиданно для себя Журка спросил:
— Есть хочешь?
Мальчик быстро и даже испуганно мотнул головой:
— Не…
— Да пойдем, не бойся, — сказал Журка.
— Не… — повторил мальчик. Суетливо поскреб по полу острыми краями новых сандалеток, коротко вздохнул и спросил, глядя в сторону: — А он меня простит?
— Кто?
— Ну… папа твой…
«Да нужен ты ему…» — чуть не сказал Журка. В самом деле, не будет же отец сводить счеты с этим и так задавленным бедой мальчишкой. А если сперва и вскипит, если заговорит, что «таких с детства учить надо», — Журка скажет: «Папа, отпусти его. Ты же видишь, как ему плохо…» Отец послушает. Журка знал, что сейчас отец согласится на его любую просьбу.
«Не бойся», — хотел сказать Журка. И в эту секунду опять позвонили. И опять мальчишка сжался на стуле.
Однако и сейчас это был не отец. Вернулась мать «диверсанта». Она очень огорчилась, котла узнала, что отца еще нет.
— Вот же невезенье какое… А мне к трем часам на работу надо, я в домоуправление подрядилась по субботам полы мыть…
— Ну, так вы идите. А его оставьте, — опять посоветовал Журка.
— Одного-то…
— А что, он дорогу домой не найдет?
— Да найдет… Тут еще одна забота. У него талон к зубному врачу на два часа. А он один, паразит, ни за что не пойдет, сбежит. Он их боится, врачей-то этих, пуще милиции…
