Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Ночью, когда он вертелся на жесткой лавке, назначенной для порки малолетних по банным дням, и слушал растекающийся под закопченным потолком княжеский храп, старушка вдруг явилась, пританцовывая по лунной дорожке на рассохшихся половицах, вся такая аутентичная в ночной рубашке, расшитой красными геометрическими петухами, и с седенькой косицей на плече.
– Ясновид! – позвала она эпическим шепотом. – Ясновидушка!
Он мычаньем дал понять, что слушает.
– Ясновидушка! – сказала она. – Князь тебя хочет дальше испытывать, ему работа твоя нравится… он полосу приготовил, с нетрадиционными препятствиями… что думаешь?
Он выругался.
– Я могу тебя вызволить… слышишь, друг мой? Только с одной кондицией.
– С какой именно? – живо спросил он.
– Я с тобой убегу, иначе мне головы не сносить. А ты женись на мне, как выберемся.
Он высоко подскочил на лавке.
– Ты, бабуль, чего удумала? Ну ладно – оказывать тимуровскую помощь… за хлебом там… или пригласить с воспоминаниями… Но жениться! Да вообще мне рано еще… сперва на ноги надо встать в материальном плане…
– Ну, твоя воля, – кротко отвечала старушка и двинулась назад по лунной полоске. – Хлебы я сама пеку, – прибавила она, оборачиваясь. – А воспоминания у меня в массе безотрадные. Про печенегов.
– Погоди! – тихо закричал он. – Да погоди ты! А ничего… другого ты не хочешь? Ну, на что тебе замужество в твоем возрасте?
– Жизнь, – сказала она ему, – начинается в семьдесят. А другого мне не надо ничего. Полюбился ты мне.
Ясновид спустил голые ноги со скамейки, переживая, видимо, самый ужасный момент этического выбора в своей жизни.
– Погоди. Сейчас, – хрипло сказал он. – Сейчас… Жениться… Хорошо. Я женюсь на тебе. Женюсь. Ну?
– Уходим тотчас. Одевайся скоренько. – Она зачем-то полезла на полати к князю, пока Ясновид прыгал в штанине; он с ужасом подумал, что вот сейчас она князя разбудит, и этим их марьяжный интерес и кончится, – но нет, храп разливался по-прежнему, а она легонько спрыгнула на пол, держа в пальцах что-то фосфорически-туманное, как рыба скумбрия в темноте. – Ты куда? – сказала она, когда он направился было к дверям. – Сюда иди, к Мунку своему…
Он подбежал; освещая ближайшее пространство своим фосфоресцированьем, она просунула руку по локоть в картину, отчего та пошла широкими кругами, а ее рука нарисовалась там в красном колере, выглядя так, словно посетитель Коммунального музея искусств хочет схватить кричащий образ автора за зеленые ноздри. Довольная результатами обследования, она незанятой рукой ухватила совершенно одуревшего Ясновида за рукав и с ним вместе нырнула в живописное пространство.
Они остановились. Садилось злое солнце, и ветер дул вдоль моста. Ясновид дрожал и хватался за перила. Мужчина, обхватив некрасивое лицо, уже уставал кричать и больше стонал. Старушка успела догнать ложных друзей и что-то им втолковать; пристыженные, они оборачивались. Она побежала назад, глядя на колеблющуюся темноту княжеского жилья, быстро заплывавшую красочным слоем, и тронула Ясновида за плечо: «Пошли скорей. Как рассветет, тут и хватятся». Они сошли под мост и углубились в глянцевитые космы, вьющиеся вдоль правого края Мунковой картины, которые на поверку вышли зарослями высоких кустов, заботливо постриженных в форме животных и норвежских национальных героев.
– Про тот состав я тебе неправду сказала, чем мы картину намазали, – объясняла старушка, пока они бежали меж героев труда и спорта, в которых твердо верили местные жители, нуждающиеся в победе, как в воздухе. – Это мазь для прохождения. Вроде лыжной. Без нее мы бы только лбом об печку приложились. А покамест они сообразят, каким мы путем утекли, еще по лесу вдосталь набегаются.
– Очень умно, – сказал Ясновид, приходя в трезвое сознание. – Только мы теперь в Норвегии под мостом. До моей электрички не ближний свет.
– Всегда есть чему радоваться, – философски заметила его невеста.
– А в данном случае?
– Ну, мог ведь и Микеланджелову картину перерисовать. По многочисленным просьбам эксплуататоров.
Ясновид вынужден был признать, что из Страшного Суда до серпуховской электрички все-таки дальше, чем до нее же из Норвегии.
– К тому же свет не без добрых людей. – Она двинулась по ряду фигурных кустов, бормоча: «Это Снорри, перед ним неудобно… чай у меня пил с сушками… А тут кто у нас? А тут у нас Ибсен… да ну его, занесет невесть в какие дебри… А вот – ага, вот Гамсун. Это подойдет, пожалуй. Солидный мужчина».
Она стала перед выстриженным из туи автором романа «Голод» и, трижды коснувшись его лапчатых веток светящимся дивайсом, который несла в руке, сказала:
– Гамсун, Гамсун, поэт северных закатов и звенящих колокольчиков, мощный создатель Эдварда, Розы и лейтенанта Глана, где бы ты ни был сейчас – веселишься ли на вечном пиру Нобелевских лауреатов или пишешь личное письмо Георгу Брандесу – услышь и снизойди к моей молитве! Если когда-либо я чтила тебя, внося посильную лепту на твой памятник или подписываясь на твои рассылки – стань передо мной, как лист перед травой, и, будь любезен, вынеси нас из этих мест! За нами недобрые люди гоняются!
По Гамсуну сверху до пят прошла мелкая дрожь вечной зелени, он переступил с ноги на ногу и древесным баритоном неохотно сказал:
– До таможни если только. У меня трения там с коллективом.
– Спасибо, дорогой, – с готовностью сказала старушка и пошла к следующему насаждению, объясняя Ясновиду: – У князя нашего три волоса было багряных, волшебных. В них вся его проникающая сила содержалась. Без них он даже на ятвягов бы приличную дань не взложил, не говоря о чем другом. Я ими заимствовалась, иначе бы он нас мигом сыскал. Сейчас мы с их помощью еще одного смассуем.
Следующим оказался, по свидетельству педантической таблички, некий Хравн, родом из Вика, имевший двор в Тунсберге, по прозвищу Ездок в Хольмгард, судя по холеному кусту – человек уважаемый. Разбуженный княжескими волосами, он тоже согласился до таможни. Старушка села по-дамски на плечо Гамсуну, а Ясновид взгромоздился на шею Хравну Ездоку в Хольмгард. «Поехали!» – воскликнула она, и Ясновид, под впечатлением от исторического дежа вю, затрясся на широкой спине шибко бегущего Хравна Ездока. Красный ветер Мункова полотна свистел в ушах. Гамсун больше отмалчивался, если же отвечал, то на пошлые бытовые вопросы, вроде «как сам-то» и «кого из наших видел», в разговоры о творческих планах не вступал. Зато Хравн Ездок в Хольмгард оказался ужасно разговорчивым и все рассказывал Ясновиду, как какой-то Транд с Гати, сын Торбьерна, встретив его, Хравна, в Заводи Тора, хотел продать ему в рабство двух мальчиков, сыновей Брестира и Бейнира, сыновей Сигмунда, которых его люди убили на утесе, и как он, Хравн, решительно ему, Транду, в том отказал, так что Ясновид не раз уже подумал, как должно быть, в Хольмгарде накрепко запирались ставни и улицы опустевали, едва проносился слух, что Хравн Ездок только что высадился в гавани.
Вблизи от таможенного шлагбаума их ссадили. Старушка призывала на их головы традиционные благословения вроде «да прольется дождь вам под ноги», что, пожалуй, для дендрария уместно; Гамсун и Хравн откланялись, пожелав им счастья в семейной жизни, и поспешили на участок, чтоб успеть к вечерней перекличке. Солнце тем временем село, и все потемнели дороги. Беглецы укрылись в придорожных кустах. «Через границу ночью пойдем, – сказала старушка. – После двенадцати скидка пять процентов». «С кем граница?» – спросил Ясновид. «С остальными», – сказала старушка. Ясновиду сил не было уточнять. Он сел под деревцем и запахнулся плащом, намереваясь уснуть некомфортным сном свободного человека. «Э, нет, Ясновидушка, – запротестовала старушка, – нельзя теперь спать, во сне князь найдет». «Это как?» «За милую душу. Во сне тебя видно. У него сейчас, небось, уже вся челядь, кто на кухне не занят, положены спать с ландкартой и инструкциями, кому за каким квадратом дозирать. Нельзя спать, пока не выберемся». «Мать моя! это сколько ж?» «Терпи, Ясновидушка. Погоди, выспимся еще». Этот намек показался ему непристойным. «А вот я тебе, милый, сказку расскажу против сна». «Социально-бытовую?» «Волшебную. Прекрасная сказка, пять звезд по Аарне – Томпсону. Турист захожий поведал. Глазоньки, главное дело, не заводи». Она устроилась под сосной на мокрой хвое.
«В некотором царстве, в некотором государстве, – опытным тоном начала она, – приезжает подросток к родителям в деревню. Собственно, к отцу. Он там кем-то числился в колхозе, но в основном пил. Мать от них умерла, а сын этот учился в городе, в профтехучилище, на повара. Так вот, приезжает он к отцу; и с некоторыми усилиями, надо сказать, приезжает. Тут следует сделать отступление, пока он стоит перед дверью и долбит в нее ногой, чтоб отец проснулся и вынул наконец драчевый напильник из засова, которым он запирался на ночь. Утро, лежит ясная роса на траве, и соседские куры волнистой линией выползают изо всех мест, где проводили свою куриную ночь, для продолжения бестолковой жизни на заросшем лоне природы. Собака где-то без вдохновения лается, и визжит бензопила, возвещая, что есть еще люди, способные работать с утра, и что тут могла бы быть развита патриотическая тема. Так вот, на Новый год они в своем училище устраивали новогодний вечер. Елочку, наряженную, как начинающий трансвестит, поставили посреди подметенной столовой, девочки нарисовали стенгазету с трогательными стихами силлабического сложения, и училищный повар обещался всех удивить, и ему который год поверили на слово, не думая, что это, возможно, скрытая угроза.
