Эдмондо Де Амичис - Сердце
ИЮЛЬ
Последнее письмо моей матери
Суббота, 1 июля
Ну вот, Энрико, учебный год и окончился. Хорошо, что вместе с воспоминанием о последнем дне занятий у тебя останется воспоминание о мальчике-герое, который отдал жизнь за спасение своей подруги. Теперь ты расстанешься со своими учителями и товарищами, и я должна сообщить тебе грустную новость. Ты расстаешься с ними не на три месяца, а навсегда. Твой отец, как того требует его работа, должен будет уехать из Турина, и мы все вместе с ним. Это произойдет осенью, и тебе придется поступить в другую школу. Это очень огорчает тебя, правда? Я знаю, как ты любишь свою старую школу. Ведь в течение трёх лет ты ходил в нее два раза каждый день и научился ощущать в ней радость от совершаемой работы. Там ты видел в одни и те же часы тех же мальчиков, тех же учителей, тех же родителей и своих собственных отца и мать, которые с улыбкой ожидали тебя у входа. В этой школе проявились твои первые способности, в ней ты нашел столько хороших товарищей; каждое услышанное тобой в ее стенах слово было сказано для твоего блага и каждая пережитая тобой неприятность была тебе на пользу.
Сохрани же в сердце любовь к своей старой школе и сердечно попрощайся со всеми мальчиками. Некоторые из них узнают горе — рано потеряют отца и мать, другие умрут молодыми, третьи с честью прольют свою кровь на поле боя; многие станут хорошими и честными рабочими, отцами сыновей, таких же трудолюбивых и честных, как они сами. И кто знает, может быть среди них есть и такие, которые окажут большие услуги своей родине и прославят свое имя. Попрощайся же с ними ласково; оставь кусочек своего сердца в этой большой семье, в которую ты вошел ребенком и из которой выходишь подростком. Тебя в ней полюбили, и за это твой отец и твоя мать полюбили эту семью.
Школа — это тоже мать, Энрико. Она взяла тебя из моих рук, когда ты едва говорил, а теперь она возвращает мне тебя, большим, сильным, хорошим, трудолюбивым. Никогда, сын мой, не забывай эту школу. Но нет, ты не забудешь ее, разве можно ее забыть?
Ты станешь взрослым мужчиной, объездишь кругом весь свет, увидишь огромные города и чудесные сооружения, и ты многие из них запомнишь. Но это скромное белое здание с закрытыми ставнями, этот маленький сад, где ты сорвал первые цветы своего сознания, ты будешь видеть их перед глазами до конца дней своих, так же как я никогда не забуду дом, в котором я впервые услышала твой слабый голос.
Твоя мать.Экзамены
Вторник, 4 июля
Вот и экзамены. На окружающих школу улицах только и говорят, что об экзаменах. Мальчики, отцы, матери, даже гувернантки, все повторяют одни и те же слова: экзамены, отметки, темы, провалился, выдержал.
Вчера утром мы писали сочинение. Сегодня была письменная арифметика. Трогательно было смотреть, как родители вели в этот день своих мальчиков в школу, как идя по улице, они давали им последние наставления. Многие матери поднялись вместе со своими детьми в класс, чтобы посмотреть, есть ли чернила в чернильнице на их парте, проверить, хорошо ли пишет перо, и еще раз обернуться, чтобы сказать: «Желаю удачи! Будь внимателен! Я надеюсь на тебя!»
Ассистентом у нас был учитель Коатти, тот самый, черно-бородатый, который рычит, как лев, но никого не наказывает. Мальчики были совсем белые от страха. Когда учитель распечатал письмо городского совета и вынул из него листок с задачей, весь класс замер.
Учитель громко продиктовал задачу, глядя то на одного, то на другого устрашающими глазами, но мы знали, что он был бы ужасно рад, если бы мог продиктовать нам также и решение, чтобы все мы перешли в следующий класс.
После часа работы некоторые ученики начали волноваться, так как задача была трудная. Один мальчик заплакал. Кросси бил себя кулаком по голове. Многих нельзя было винить за то, что они не могли решить задачу, — у одних не было времени подготовиться, за другими не следили родители. Но такова уж была их судьба.
Надо было видеть, как хлопотал Деросси, чтобы помочь им, как он умудрялся незаметно пересылать им нужные числа или подсказывал ход действия, заботясь обо всех, как будто бы он был нашим учителем. Гарроне, который тоже силен в арифметике, также помогал, кому только мог, и в конце концов даже самому Нобису, который, попав в затруднительное положение, стал чрезвычайно любезен.
Старди целый час сидел неподвижно, уставившись в задачу и подперев голову кулаками, а потом решил всё в пять минут. Учитель прохаживался между партами, приговаривая:
— Спокойно, спокойно! Не волнуйтесь.
А когда он видел, что кто-нибудь совсем приуныл, то, чтобы рассмешить его и придать ему бодрости, он широко открывал рот, делая вид, что он лев и сейчас сожрет ученика!
Часов около одиннадцати, взглянув сквозь ставни, я увидел многих родителей, с нетерпением ожидавших на улице. Здесь был отец Прекосси в своей синей рабочей блузе и еще совсем черным лицом, вырвавшийся на минуту из кузницы; здесь была мать Кросси — зеленщица, мать Нелли, как всегда одетая в черное, от нетерпения не могла устоять на одном месте. Около полудня явился мой отец и поднял глаза к окну нашего класса. Как он меня любит! К двенадцати часам все кончили, и надо было видеть, что делалось на улице, когда мы вышли. Все бросились навстречу мальчикам с расспросами, стали листать тетради, сравнивать работы сына с работами товарищей.
— Сколько должно было быть действий?
— А какой итог?
— Как ты сделал вычитание?
— Какой получился ответ?
— А где ты поставил запятую?
Все учителя тоже были здесь, и их звали к себе сто различных голосов. Мой отец сейчас же взял у меня из рук черновик, посмотрел и сказал;
— Всё благополучно.
Рядом с нами стоял кузнец Прекосси, который с беспокойством рассматривал работу своего сына, но не мог в ней разобраться. Тогда он обернулся к моему отцу:
— Не будете ли вы так добры и не скажете ли мне ответ?
Мой отец назвал число. Тот посмотрел, сравнил и радостно закричал:
— Молодец парнишка!
Мой отец и кузнец посмотрели друг на друга с улыбкой, как добрые друзья; отец протянул кузнецу руку, и тот пожал ее. Тут мы расстались со словами:
— До устного экзамена!
Последний экзамен
Пятница, 7 июля
Сегодня утром у нас были устные экзамены. В восемь часов мы уже сидели в классе, а в четверть девятого нас начали вызывать, одновременно по четыре ученика, в большую залу, где стоял стол, покрытый зеленой скатертью, вокруг которого сидели директор и четыре учителя, в том числе и наш. Меня вызвали одним из первых. Сегодня утром я хорошо понял, как наш учитель нас любит. В то время, как остальные учителя спрашивали, он не отводил от нас взгляда, волновался, когда мы не сразу отвечали, радовался хорошим ответам, ко всему прислушивался и делал нам тысячи знаков руками и головой, как бы говоря: «Хорошо… нет… Будь внимательней… медленней… Молодец!»
Он подсказывал бы нам всё, если бы мог. Будь на его месте по очереди отцы всех экзаменующихся мальчиков, они не могли бы сделать для нас больше.
«Спасибо!» — десять раз хотелось мне крикнуть ему, здесь же, на глазах у всех. И когда другие учителя сказали мне: «Хорошо, достаточно», — у него засверкали глаза от удовольствия.
Я сразу вернулся в класс и стал ждать своего отца. Почти все мальчики были еще в классе. Я сел рядом с Гарроне. Мне было грустно. Я думал, что вот мы в последний раз сидим с ним рядом. Я еще не говорил Гарроне, что не буду вместе с ним в четвертом классе, что мы всей семьей уедем из Турина. Гарроне сидел рядом со мной, как будто сложившись пополам, положив голову на парту, и рисовал какие-то завитки вокруг фотографии своего отца в одежде машиниста. Его отец — высокий и толстый мужчина с бычьей шеей, и у него такой же серьезный и честный вид, как и у нашего Гарроне. И в то время, как он сидел согнувшись, с открытым воротом рубашки, я увидел на его крепкой открытой шее золотой крестик, который ему подарила мать Нелли, когда узнала, что он защищает ее сына.
Но надо же было, в конце концов, объявить ему, что я уеду. Я сделал это так.
— Гарроне, — сказал я, — этой осенью мой отец навсегда уедет из Турина.
Он спросил меня, уеду ли я тоже, и я ответил, что да.
— Так что ты не будешь в четвертом классе вместе с нами? — спросил он. Я ответил, что нет.
Он просидел некоторое время молча, продолжая рисовать. Потом спросил, не поднимая головы:
— А ты будешь помнить своих товарищей третьего класса?
— Да, — ответил я, — всех… но тебя… больше всех других. Разве можно забыть тебя?
Он посмотрел на меня пристально и серьезно, и глаза его говорили многое, но сам он молчал. Он только протянул мне левую руку, продолжая рисовать правой, и я сжал обеими своими его честную и сильную руку.
