Невская легенда - Александр Израилевич Вересов
Сергей Леонтьевич Бухвостов рассказывал о встрече, которая произошла недавно за Москвой, на почтовом тракте. Ехал сержант с Петром, да ненастная ночь заставила свернуть в деревню и попроситься на ночлег. Хатенка попалась дряхлая, того и гляди развалится.
Дверь открыла простоволосая девушка в худой кофтенке, от страха и холода ее дрожь бьет. В углу под образами кто-то ворочается, стонет жалобно.
«Ваша милость, кто такой?» — спрашивает девушка. «Я проезжий офицер, — отвечает поздний гость, — заехал к тебе переночевать. Пустишь?» «А как тебя зовут?» «Петром». «Много есть Петров. Скажи твое прозвание?» «Михайлов, голубушка». «Ах, если б ты был тот Петр Михайлов, который слывет нашим царем, как бы счастлива я была». «А что ж?» «Я попросила бы у него милости». «Куда как ты смела́, — усмехнулся Петр. — Какую же милость?» «Такую, чтобы он пожаловал что-нибудь моему отцу за то, что под городом Орешком на приступе весь изранен…»
В это время из угла снова послышался стон. Девушка подняла голову больного, напоила его. Это и был ее отец. С того дня, как его привезли с Невы в родимую деревню, он не опамятовался. Девушка себя и отца кормила милостыней…
Ставя чашку на стол, она похвасталась: «А я читать и писать умею. Отец меня выучил, когда я была совсем маленькой». «Ишь ты, — удивился проезжий, — напиши что-нибудь… Не худо…»
Кто же он был, этот деревенский грамотей? Всю его жизнь искорежило, смяло в часы шлиссельбургского штурма.
«Жаль, что я не тот Петр Михайлов, который может милости делать», — вздохнул Петр Михайлов, сказавший о себе неправду. Он велел Бухвостову дать несчастному увечному солдату и его дочери пять рублей и поспешил выйти из хаты в ночь. Наверно, не хотел, чтобы его узнали, а может, просто стыдно стало от несоразмерности людского горя и этой вот его пятерки…
Сергей Леонтьевич закончил свой рассказ. В поварне было так тихо, что вой ветра донесся с особенной силой. Свирепые порывы рвали солому с крыши.
«Сколько же таких горемык, — подумалось Жихареву, — героев битвы за Орешек, изувеченных, изуродованных мается ныне в безвестных российских деревнях? Не счесть, не счесть…»
Пожилой солдат с лицом, иссеченным шрамами, тихо сказал:
— В бою помирать надо. Избави господи остаться живому, да крепко израненному.
Долго молчали солдаты. Потом Трофим Ширяй вдруг спросил:
— Робята, а что за штука — пеструха?
Никто не знал. Все пристали к сиповщику, чтобы объяснил, что за слово.
— Так и я не знаю, — признался Трофим, — не знаю, а всю жизнь из-за него горе мыкаю.
Ширяй невесело помолчал, вздохнул и принялся рассказывать:
— Из деревни Мишневской я, с Новгородщины…
Был в Мишневской мужичонка Богдашка Резанов. И вот тот Богдашка сказал сельчанам: «Я-де вам государь буду и сделаю на вас пеструху». На беду, деревню проезжал ямщик и слышал те слова. Он и накатал извет на мишневских.
Трофим рассказывал, как всегда, пошучивая. Но говорил он о мучительном, и слушали его с сумрачно опущенными головами.
Всех мишневских мужиков — всех до единого! — заковали в железа. Начался сыск. Первое дело — зачем Богдашка именовал себя государем? Второе дело — что есть пеструха? Не тайное ли слово?
Били. Жгли огнем. Вина Трофима была в том, что он те слова слышал, а объяснить их не мог. Били его до беспамятства. Окатят ведром ледяной воды и снова — под кнут.
— Поверите, робята, — говорил Ширяй, — как сказали мне, что за бесчисленные вины пишут меня, грешного, в солдаты, я от радости песню запел… Ну, за песню, за дерзость на мне еще полдюжины палок обломали…
— А с мишневскими-то мужиками что было? — спросили сразу несколько голосов.
— То и было… Осталась деревня без мужиков…
Серые, тонкие губы Трофима вдруг странно дернулись.
Пожилой солдат с шрамами, тот, который говорил, что лучше смерть, чем ранение, нагнулся к сиповщику, прошептал:
— Видать, ты по кнуту соскучился, — и повел глазами в сторону Бухвостова.
Трофим ответил в полный голос:
— Не сумлевайся. Леонтьич — он простой, солдату брат…
Логин Жихарев смотрел на Ширяя из-под нависших бровей. Вот ведь, Троха-Трофим, сиповщик ты наш, хлебнули мы с тобой лиха полной пригоршней…
Литец спустил с полатей босые ноги.
— Послушайте, — сказал он, — послушайте, как я крепостным стал. Хотя мы, Жихаревы, спокон века были однодворцами…
Рассказывал Логин коротко. Долгие речи держать не умел. Жихаревы родом из-под Москвы. Считались они однодворцами: вольными людьми, но очень бедными. Все их богатство — хатенка да кое-какая живность.
Логин был уже умелым мастером и работал на Пушечном дворе, когда случилось несчастье.
Царь подарил подмосковные поместья Нарышкиным. А те и поверстали в крепостные всех без разбора, вольных и невольных. Кто пойдет против государевых родичей?
Но Жихаревы пошли. Слишком уж велика была беда. Явно жаловаться воеводе опасно. Положили челобитную на могилу его отца в канун поминального дня.
Челобитная попала к воеводе. Дали ей ход. В кремлевском приказе порешили быстро и мудро: у Нарышкиных семью Жихаревых отнять. Но как они уже записаны в крепостные, то и считать их казенными крепостными, за Пушкарским двором.
Так потомственный литец, медного дела мастер, потерял волю…
Рассказ Логина никого не удивил. Неправда была обычной. Почти у каждого солдата в мужицком прошлом — кнутобойный правеж. Каждый битый.
— Ломаные мы калачи, — сказал Трофим и выдохнул горячо, словно обжигаясь словами: — Много может вытерпеть мужицкая спинушка!
Метель за стенами поварни не унималась. Хлестала в окна с неуемной злостью.
Логину вся жизнь казалась зимней метелью. Как пройти ее?
7. «МОСКОВСКИЙ ТОТЧАС»
Петр приехал в Шлиссельбург ранней весной. И сразу все вокруг завертелось, закрутилось. На острове солдаты не ходили, а бегали. Офицеры громче покрикивали, не скупились на зуботычины. В стенах парусной избы челноки летали быстрее. Топоры на верфи стучали крепче и чаще.
Гвардия находилась уже в походе из Москвы на Ладогу. Шли к Шлиссельбургу полки от Новгорода и Пскова. Навстречу к ним из Орешка мчались петровские денщики с коротким приказом: «Спешить наскоро».
Всего больше тревожился бомбардирский капитан за пушки и боевой запас к ним. Там, где не действовало слово, Петр по привычке прибегал к кнуту и застенку. Не пощадил он даже ближнего к себе человека, главного
