Лидия Чарская - Приютки
Девушки и дети загорели, посвежели, окрепли на диво.
Цветущие щечки, блестящие глаза, довольные улыбки вознаграждали благодетельницу Софью Петровну за ее доброе дело.
Дуня поправилась и загорела больше других. Просыпаясь утром от звука пастушьего рожка и мычанья коров, проходившего мимо окон дачи стада, она, как безумная, вскакивала с постели и, подбегая к окну, настежь распахивала его.
— Как у нас! Как у нас в деревне! — лепетала она, восторженными глазами провожая стадо.
И хотя песочные, хвойные приморские Дюны с их мрачно красивым лесом мало походили своим видом на обычную русскую деревеньку, где родилась и провела свое раннее детство Дуня, душа девочки невольно искала и находила сходство между этих двух вполне разнородных красот.
— Скорее бы, скорее окончить школу учительниц. Сдать экзамен, получить место где-нибудь поблизости от нашей деревеньки! — часто вслух мечтала теперь Дуня, углубляясь с Дорушкой в тенистые аллеи леса-сада.
— Мы вместе уедем, Дуняша, ты в учительскую школу свою, я к маменьке, в магазин, открывать мастерскую. То-то радость будет! Совсем измаялась без помощниц моя старушка! — и Дорушкины обычно спокойные рассудительные глазки принимали нежное, мягкое выражение.
Девушка горячо любила свою мать.
* * *Тихий летний вечер. Давно закатилось солнышко, утонув до утра в побагровевших водах залива. Затихли веселые голоса купающихся на берегу.
Воспитанницы давно отужинали и пропели вечерние молитвы. Напрыгавшиеся за день стрижки ушли спать. Средние с их новой надзирательницей, стройной барышней в высокой модной прическе, заменившей больную Павлу Артемьевну, пошли играть последнюю партию в теннис. Антонина Николаевна со своими старшими уселась на балконе дачи…
— Девицы, давайте петь хором, — предложила Оня Лихарева.
— Сыро стало, голос сядет, — опасливо заметила Любочка Орешкина.
— Сядет, как же! Да что же это? Ты ему, что ли, стул подашь, чтобы сел? — нехитро сострила Паша Канарейкина, у которой ее лисья мордочка стала совсем коричневой от загара за все время пребывания на даче.
— Ну, уж ты не остри, пожалуйста! — отмахнулась от Паши обидевшаяся Любочка. — Я своим голосом дорожу.
— И руками и лицом тоже! — засмеялась Оня. — Загара боишься, молоком моешься и глицерином на ночь руки натираешь. Видали мы!
— Не твое дело! — вспыхнула Любочка.
— Да полно вам ссориться, девицы!
— Петь лучше давайте! Ишь, вечер-то какой!
Девушки откашлялись, и после недолгой паузы их стройные голоса зазвенели в тихом, вечернем воздухе.
Пели: "Выхожу один я на дорогу", и "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", и "Нелюдимо наше море", и "Хаз-Булат удалой", и "Собрались у церкви кареты" — словом, все излюбленные песни старшеотделенок.
— А ну-ка, девоньки, плясовую! Кто во что горазд! — бойко крикнула Оня и, сбежав со ступеней крылечка, уперла руки в боки, запрокинула задорную головку и, поводя плечиками, замерла в выжидательной позе.
— Ах, вы сени, мои сени! — согласно и звучно грянул хор.
Белой лебедкой сначала поплыла Оня, подергивая плечиками, поблескивая глазами. Но по мере того как ускорялся темп песни, все живее и бойче носилась она, помахивая белым платочком над головой.
Быстро-быстро семеня ногами, порхала она с одного конца площадки, разбитой перед крыльцом, на другой, лихо вскрикивая по временам:
— Ой, жарче! Ой, лише! Девоньки, удружите! Милые, не посрамите! Вот и этак, вот и так!
И волчком завертелась на месте.
— Браво! Браво! Молодец, Онюшка! И ловко же пляшешь, рыбка моя!
И нарядная, по своему обыкновению одетая во что-то легкое, белое и прозрачное, баронесса словно из-под земли выросла перед сконфуженными девушками.
— Батюшки мои! — не своим голосом взвизгнула сгоревшая от стыда плясунья и бросилась было наутек…
— Нет! Нет! Не пустим! Не пустим! Куда! Стой! — И высокая фигура Нан преградила ей путь, расставив руки.
В лице Нан было какое-то особенное оживление сегодня. Глаза юной баронессы горели не свойственным им огнем. Нежный румянец рдел на щеках. Ее изменившееся за последние годы, возмужавшее лицо уже не казалось таким сухим, жестким и некрасивым.
Улыбка чаще обыкновенного появлялась теперь на губах девушки и сообщала какую-то новую черту привлекательности этому умному и серьезному лицу.
В то время как баронесса шутила с воспитанницами, ласкала их и оделяла конфектами, имевшимися всегда с нею в ее элегантном мешке-саке, Нан успела пробраться под шумок к Дуне и шепнуть ей:
— Пойдем со мною в плющевую беседку, мне нужно сообщить тебе одну тайну, большую тайну, Дуняша.
И, схватив за руку девушку, она увлекла ее в глубь сада за собой.
Глава шестая
Плющевая беседка, небольшой ажурный домик, весь обвитый гибкими ползучими, как зеленые змеи, ветками плюща, успела приобрести в глазах приюток за их сравнительно недолгое присутствие здесь репутацию вместилища всяких тайн и секретов.
Сюда приходили для того только, чтобы поделиться новостями первой важности с подругой, или задумать проект новой шалости, или просто поболтать и помечтать о будущем, представлявшемся, несмотря ни на что, таким радостным и светлым всем этим бедным девушкам, далеко не избалованным судьбою.
Плющевая беседка находилась над самым обрывом. Из нее можно было видеть всю зеркальную поверхность залива и приморский сестрорецкий курорт. Его крыши и трубы домов выглядывали из-за сплошной стены розовых стволов и зеленых шапок сосен, пихт и елей.
В противоположной стороне синел огромный разлив реки Сестры — большое озеро в восемь верст в окружности, темное, ропчущее, бурное и предательское, похожее на маленькое море.
Не доходя десяти шагов до беседки, Нан неожиданно остановилась и крепко конвульсивно сжала руку своей спутницы.
— Ты слышишь? Ты слышишь, Дуня?
Ее обычно маленькие теперь расширенные восторгом глаза впились в лицо Дуняши… Румянец ярче и гуще прежнего заиграл на щеках.
— Ты слышишь? Слышишь? — прерывистым шепотом снова зашептала она.
Из маленькой дачи, нанимаемой баронессой и ее семейством, слышались тихие замирающие аккорды.
Это молодой барон Вальтер играл на рояле в тихий вечерний час.
Нежные, задумчивые звуки вылетали из открытых окон и неслись в объятия вечера, растворяясь и тая в его мечтательной, заколдованной тишине.
Где-то недалеко чуть слышно рыдало своим отливом море, и синее ясное и высокое небо, тоже околдованное в своем вечном бесстрастии, казалось, слушало роскошную песнь.
В плющевой беседке было сумрачно и прохладно.
Обхватив руками шею подруги, Нан приблизила Дунину голову к своей и зашептала с не свойственным ей оживлением и жаром:
— Ты слышишь, как он играет, Вальтер, и что он играет! Ах, Дуня, эту бесподобную симфонию он сочинил сам… для меня… То, что он играет сейчас, называется «Встреча»… В ней юноша встречает девушку и дает ей слово вечно любить ее… Да, Дуня, глупенькая, маленькая птичка… Талантливый, знаменитый, прекрасный Вальтер любит меня! Меня, одинокую, никому не нужную, холодную, черствую, нелюбимую даже собственной матерью.
Помнишь, когда ты три года назад рыдала у нас на петербургской квартире? Я призналась тебе во всем. Я говорила тебе, как я несчастна! Но теперь я счастлива, как вряд ли кто другой может быть счастлив на земле… Дуня, милая Дуня! Я — невеста Вальтера, моего дорогого двоюродного брата… Мы сильно любим друг друга, и через год назначена наша свадьба… Моя мать так рада, что ее гадкая, некрасивая и эгоистичная Нан нашла свою судьбу; она сразу дала свое согласие Вальтеру… Если бы ты знала только, какое огромное счастье ждет меня на земле! Как прекрасна такая любовь, как наша!
Нан замолкла, потрясенная своей исповедью, а Дуня с расширенными зрачками и с улыбающимся застенчивым лицом ловила каждое слово юной баронессы. Ее детское сердечко билось спокойно и ровно, не сознавая всей важности такой любви, но чужое счастье захватило эту маленькую впечатлительную душу.
А звуки все таяли и умирали в благовонном июньском воздухе. На смену им рождались новые вдохновенно-прекрасные, молодые и мощные, без конца, без конца. Как никогда прежде, божественно хорошо играл в этот вечер счастливый любящий Вальтер.
— Девицы, кто нынче идет папоротник собирать! Сегодня Иванова ночь… Завтра Купала праздник! — громко заявила с утра Оня Лихарева, первая из старшеотделенок, раскрыв заспанные глаза.
— И впрямь, девушки, клад бы поискать! — мечтательно предложила Любочка.
— Ну, вот выдумала… Какой еще клад! Клад — чепуха. Бабьи выдумки… А вот двенадцать травок бы собрать в полночь, девицы, вот это хорошо! — вставила Паша Канарейкина свое слово.
