Невская легенда - Александр Израилевич Вересов
С тех пор окольничий безвыездно жил в селе. Пожалуй, он уже смирился со своей обидой. Вдруг велено было боярам немедля явиться к войску. Мало того, негаданно приехал в вотчину петровский сержант набирать холопов в солдаты.
Что же это? Людей своих отдай царю. Боярин в родительском доме, выходит, уже не господин!
Но теперь Оглоблин знал, что ни с Петром, ни с его посланцами спорить не годится. Сержанту он попенял только за то, что тот поселился не на его подворье.
— Прощенья прошу, — ответил Бухвостов, — я солдат и несвычен жить на боярских хлебах.
Приживалы при таком неучтивстве заголосили. Окольничий посмотрел на них и сокрушенно вздохнул. Дескать, слыхали, какие слова говорят самому Оглоблину!
Смиренно, с поклоном подошел седой инок, потряс скуфейкой. Бережно тронул боярский локоток. Оглоблин по-медвежьи неуклюже повернулся, тяжело ступая, ушел с крыльца…
Бухвостову приходилось много разъезжать по окрестным деревням. Ночевать всегда возвращался в Оглоблино.
В солдаты мужики шли с охотой. Не потому, что ждали там калачей с медом. Знали, что на царской службе хлеб горек. В походах семь потов прольешь, а в бою и кровушку не удержишь. Век солдатский — короткий век. Да и не было другого пути избыть тяжкую крепостную неволю.
Как-то к Бухвостову пришел парень, рослый, крепкий, на голове копна рыжих волос, ресницы рыжие, глаза коричневые с золотинкой. Парень, ничего не говоря, скинул свитку, показал исполосованную в кровь спину. Подождал, что скажет сержант. Но тот молчал.
— Видел? — коротко спросил рыжий.
— Ну, видел.
— Пиши в солдаты! — крикнул парень. Скрипнув зубами, он вцепился пальцами в столешницу, толстые доски ходуном заходили. — Эх, тут — смерть, на войне — смерть. Так уж лучше помереть молодецки, хоть душу потешу. Пиши в солдаты!
— Ты из оглоблинских? — задал вопрос Сергей Леонтьевич.
— Из оглоблинского пекла.
— Был я у боярина. Там, вроде, все тихо.
Рыжий упал головой на стол, заворочался, точно давился чем-то.
— Я тебе расскажу про оглоблинскую тишь…
Бухвостов спросил имя, прозвание.
— Чернов я. А зовут Жданом.
— Ну, прощай, Ждан. Приходи завтра.
Рыжий поднялся. Разодранная свитка плохо держалась на плечах, не прикрывала багрового, в подтеках, тела. Сергей Леонтьевич порылся в мешке. Достал белую полотняную рубаху, протянул ее Чернову.
Парень попятился.
— Что ты? Я же замараю кровью.
— Бери.
Прижимая рубаху к груди, Ждан толкнулся в дверь. Может, за всю свою жизнь он впервые услышал доброе слово…
В ту же ночь, после разговора Бухвостова с Черновым, в хате над речным обрывом случилось такое, что поневоле заставило сержанта припомнить слова седого инока про «нечистую силу».
Сергей Леонтьевич проснулся от скрипа половиц в сенях. Скрип был мерный, кто-то шел крадучись. Сержант лежал неподвижно, с открытыми глазами.
Потом начала подаваться дверь. И вдруг через порог скользнуло нечто легкое, белое. Метнулось по освещенному луной полу. Задержалось у печи. Вдруг упала, загремела заслонка.
Сергей Леонтьевич вскочил, одним прыжком кинулся к печи. В руках у него забилось, затрепыхалось.
— Вот дьявольщина, — в недоумении крикнул сержант, — ты кто? Что надо?
Плачущий голос ответил:
— Хлебушка мне, хлебушка…
— Да ты кто?
— Васенка я.
4. «СЛОВО И ДЕЛО»
Девчонка-подросток всю ночь просидела в закутке за печью. Сергей Леонтьевич и добром звал ее, и пытался вытащить из темного убежища. Она, как зверек, царапалась, кусалась. Но хлеб и миску с молоком взяла, унесла в темноту.
Рано утром снова пришел Чернов. В новой рубахе он казался повзрослевшим, важным. Степенно поклонился, пожелал здоровья.
Девчонка, услышав разговор, вдруг выбежала из закутка, уткнулась Ждану в грудь, затихла.
— Васенушка, ты живая! — только и мог выговорить Ждан.
Не веря себе, отстранил ее, посмотрел в залитое слезами лицо и снова прижал к груди.
— Живая, живая!
Кажется, парень забыл все слова, кроме этого одного. Бухвостов не скоро добился от Чернова объяснения, что это за девчонка и почему она ночью негаданно появилась в хате.
— Так куда же Васенке еще идти, — сказал наконец Ждан, — если хата ее. Здесь она последняя хозяйка.
И сразу же остерег:
— В селе никому не надобно знать, что Васенка тут. Оборони, боже…
Во весь этот день Сергей Леонтьевич никуда не уходил и не ездил. Слушал рассказ Ждана об избе на отшибе, о страшной судьбе ее обитателей.
…Крутовы исправно работали барщину. В селе у них было немало родичей. И все-таки Крутовых считали ведунами, «лешачьим отродьем». Если кто занеможет либо крепко ушибется, спешили в хату над рекой, просили снадобья. Отец и мать Васенки дивились:
— Чего пришли? Ну какие мы знахари?
Но часто, сжалясь над му́кой болящих, давали им сухие травы, корешки. Толковали, какие надо на настое пить, какими натираться. И вот ведь чудно́ — крутовские «корешки» помогали.
Выздоровевшие оглоблинцы благодарили. Но коль не было нужды, стороной обходили старую хату. Кто знает, что взбредет в голову лешакам, — не навели бы порчу. На всякий случай лучше подальше держаться.
Боялись, и все-таки шли к Крутовым. Особенно часто доводилось давать пособие от «железа». Приходили те, кого Оглоблин гноил, но не доконал в цепях…
Тут Ждан прервал свой рассказ и, понизив голос, хотя никто посторонний не мог его услышать, заметил, наклонясь поближе к Бухвостову:
— Ты мне вчера сказал про тишь на боярском дворе. Нет, ты взгляни на потайные клети в лесу. Там хоть кричи — никто не поможет.
В тех клетях Оглоблин держал непокорных боярской воле. Томил на цепях, вделанных в стену, по году, по два и больше. Иные в цепях умирали. Помилованные же выходили на белый свет слепые, с отгнившими ногами или с другим увечьем. Только ведуны, жившие в старой хате, утоляли их муку.
Крутовы были бессильны вернуть зрение, не могли влить силу в отсохшую руку. Но «железные» язвы закрывались от их «корешков».
Оглоблин знал об этом. Он не любил Крутовых за то, что открыто им было слишком многое. А тут еще сказалось и прямое непокорство. Окольничий велел прислать Васену в девичью холсты белить. Старик Крутов упал в ноги, просил повременить, пожалеть девчонку.
Оглоблин пригрозил упрятать «лешака» в клеть. Однако больше о Васене не заговаривал.
Наверно, так все и осталось бы по-старому. Но вышневолоцкий воевода, родственник окольничьего, предупредил его, чтобы был настороже. Потаенные клети — дело пустое. Запоротые кнутами на дровнях — молодецкое играние. Господин волен в жизни и смерти своих рабов. В том и царь ничего не переменит.
Но есть молва,
