Бог и Лёнька - Леонид Михайлович Жариков
Родная маменька моя,
Меня убило в тёмной шахте,
А ты осталася одна…
Чтобы меня не заметили рудничные ребята, я нагнулся, делая вид, что очищаю щепкой налипшую грязь. Но меня увидели.
Коренастый, одетый в лохмотья мальчуган, наверное вожак, подошёл ко мне вразвалку, запустив руки в карманы по самые локти.
— Ты кто? — спросил он.
— Никто.
— Дать тебе в рыло?
— Нет.
— Почему?
Я не знал, почему, и сказал:
— Драться грех. Бог накажет.
Задира покосил глазом на свою распахнутую грязную грудь, где висел на засаленной нитке медный крестик, сплюнул сквозь зубы и сказал:
— Шахтёр богу не родня, его бойся как огня. Поня́л?
— А я Ваське скажу.
— Какому Ваське?
— С Нахаловки, у вас тут работает.
— А ты кем Ваське доводишься?
— Я? Брат, то есть сосед. Одним словом, я ему завтрак несу.
— Забожись!
Я снял шапку и перекрестился.
— Так бы и сказал. Ваську я знаю. Иди, никого не бойся. Если остановят, скажешь, Пашка Огонь пропуск дал. Поня́л?
Я пошёл дальше. Но Пашка догнал меня и сказал:
— Идём, я тебе покажу, где Васька работает. Он хороший парняга. У нас его боятся. А у вас?
— У нас тоже.
Мы шли рядом. Я косился на Пашку: уж очень он был страшный в своём тряпье, с чёрным лицом и руками.
— Ты чего такой чёрный? — спросил я.
— Со смены, — равнодушно ответил Пашка, — в ночь работал.
— Где?
— Где же? В шахте, конечно. Лампонос я, а батька забойщик.
Мы с Пашкой подходили к «питейному заведению», когда неожиданно с грохотом распахнулась дверь и на пороге показались двое шахтёров.
Один из них держал в руке шахтёрский обушок и порывался куда-то бежать. На нём кровавыми клочьями свисала рубаха. Его товарищ, молодой парень с рябоватым лицом, с гармошкой на плече, удерживал друга:
— Пусти, Петька. Хочешь, чтобы они нас совсем задушили, хочешь, чтобы мы сгорели в шахте?
Со страху я было пустился наутёк, но Пашка схватил меня за рукав.
— Не бойся. Это мой брат, тот, что с гармошкой, а пьяный — наш сосед. У него вчера в шахте сынишку завалило, а мать с горя удавилась ночью в сарае. Вот он пьяный напился, хочет хозяина шахты, фон Граффа, убить.
Едва Пашка сказал это, как из-за угла показались двое верховых казаков с лихими чубами. За ними, покачиваясь, ехал фаэтон с господами. Позади ещё двое казаков. Барин, у которого было злое красное лицо, остановил фаэтон и спросил у шахтёров:
— Чего буяните, мерзавцы?
Гармонист закрыл собой товарища и выступил вперёд:
— Хозяин, почини вентилятор, в шахте газу много.
— Пошёл вон, дурак! И чтобы я тебя больше не видел на моём руднике!
— Пусти, Петя, дай я с ним рассчитаюсь! — закричал пьяный и подбежал к пролётке.
Но казак ударил его плёткой по голове, и он упал в грязь.
Пашка схватил камень и кинулся туда, где началась свалка.
Я не знал, куда бежать, где искать Ваську, и припустился к шахте.
После долгих поисков я нашёл его там.
Васька работал на подъёме. Огромная деревянная катушка-барабан крутилась на высоком столбе, наматывая на себя длинный стальной канат. Барабан крутила пара лошадей, ходившая по кругу. На передней вислопузой сидел верхом Васька и кнутиком погонял её. Когда канат на барабане разматывался — железная бадья опускалась в тёмный колодец шахты. Потом Васька поворачивал лошадей и погонял их в обратную сторону. Канат, скрипя, наматывался на барабан — бадья с людьми или углём поднималась из шахты.
Во время минутного отдыха Васька рассказал мне, что лошадей зовут Балетка и Стрепет, что они слепые, потому что раньше работали в темноте под землёй. Я покормил Балетку хлебом, и он, мигая сизым глазом, понюхал меня и даже притронулся к лицу бархатными губами.
— Это он поцеловал тебя, — сказал Васька ласково.
Жаль, что нельзя было стоять возле лошадей: штейгер прогнал меня.
Я отправился бродить по руднику, обходя шахту — боялся её. Рассказывали, что ствол шахты опускается под землю до самого ада. Если там приложить ухо к стенке, то слышно, как черти, разжигая печки, разговаривают между собой и как стонут грешники на сковородках.
Потом я увидел, как из-под земли вынырнула и повисла на ржавых цепях железная мокрая бадья. В ней по пояс, как в кадушке, стояли мокрые чёрные люди. Глаза у шахтёров горели, как огоньки их лампочек. Жутко.
Я пустился в обратный путь. Опять открылась передо мной неоглядная степь. Теперь, однако, я чувствовал себя смелее и даже не побоялся свернуть в сторону, к Богодуховской балке. Люди рассказывали, что в революцию 1905 года жандармы расстреливали в этой балке рабочих. Захотелось пойти и поискать: вдруг найду какую-нибудь пуговицу или шапку от расстрелянных. Кроме того, в балке есть пруд: можно побросать камешки со скалы в воду.
Балка находилась в глухой степи, в стороне от дорог, время было осеннее, в ставке давно уже не купались, поэтому я никак не ожидал застать там кого-нибудь из людей. Каково же было моё удивление и мой страх, когда, приблизившись, я услышал приглушённые голоса. Откуда они доносились, я не сразу сообразил.
Казак, ударил шахтёра плёткой по голове…
Я стоял у самого обрыва. Бежать было поздно. Осторожно заглянув со скалы вниз, я увидел двоих людей. Они сидели под стеной на берегу ставка и о чём-то негромко разговаривали. Сверху мне были видны только шапки, лиц рассмотреть я не мог. Тот, что был в шинели, в сером солдатском картузе, говорил другому, с забинтованной головой и в кепке:
— Явка в Нахаловке, у Преподобного, знаешь его?
— Слыхать слыхал, а в лицо не знаю.
— Безногий он, сапожник.
— A-а, такого знаю. Это, значит, и есть Преподобный?
— Да.
— Приду, — сказал забинтованный.
Мне показался знакомым этот голос. Всмотревшись, я, к удивлению, узнал в нём шахтёра-гармониста, которого утром видел на Пастуховке. Наверное, казаки избили его, потому и голова перевязана.
— Значит, приходи, — продолжал тот, что был в шинели, — хлопцев много не зови. Перед тем как пригласить, выясни, что за человек. Избегай тех, кто любит выпить, живёт разгульно или состоит в родстве с начальством или полицией.
— Понимаю, товарищ Митяй.
«Митяй» — где-то я уже слышал это имя.
Тихонько, на цыпочках, я отошёл от обрыва. Боясь, как бы тайные люди не услышали моих шагов, я опустился на четвереньки и пополз, потом подхватился и, шлёпая опорками, помчался с горы. Бежал я до
