Николай Глебов - Карабарчик
Разбудил его крик петухов. Ежась от холода, он поднялся на ноги. Куда идти? В Тюдралу к Яньке нельзя — хозяин непременно найдет. Лучше в тайгу — там можно встретить чье-нибудь жилье.
Кирик вспомнил, что Степка прятал лыжи под крыльцо, и прокрался к хозяйскому дому. Действительно, лыжи были на месте, и Кирик осторожно потянул их к себе.
«Нужно выбираться задами, через скотный двор — тогда не скоро заметят», — подумал мальчик.
Поднявшись на крышу коровника, где было сложено сено, Кирик скатился в мягкий сугроб и ощупью направился вдоль стены.
Мальчик прополз несколько метров и стал на лыжи. Перед ним темнела тайга. Он пошел торопливо, отдаляясь все больше и больше от заимки. Наступал рассвет — серый, неласковый. В его сумраке Кирик натыкался то на кустарник, то на старый бурелом, оголенные ветви которого торчали из-под снега. Когда скупое зимнее солнце поднялось над тайгой, мальчик выбрал место под пихтой и снял лыжи. Отдохнув, пошел дальше. В полдень он поднялся на перевал в надежде увидеть где-нибудь дымок, но все было покрыто снегом, и ничто не напоминало о близком жилье человека.
Кирику стало страшно одному в холодном безмолвии леса, и он хотел было повернуть обратно, но, представив себе, что ждет его у Зотникова, зашагал еще быстрее вперед.
К вечеру, спустившись с перевала, мальчик наткнулся на лыжный след. Но человек, видимо, прошел здесь давно — это было заметно по завьюженной лыжне. Не спуская с нее глаз, Кирик прибавил шагу. В сумерках остановился на опушке широкой поляны, наломал сухих веток и пошарил по карманам в поисках спичек. Коробки не было… Ночь тянулась томительно долго. Мучил голод.
«Только бы не уснуть!» — думал он и, чтобы прогнать дремоту, садился, вставал, ломал на мелкие части хворост.
Перед утром подул ветер. Под его напором качались голые верхушки деревьев, и с нижних ветвей комьями падал снег. Мороз крепчал. Голова Кирика клонилась все ниже и ниже. Выглянуло солнце. Мальчик открыл отяжелевшие веки и увидел рядом с собой небольшую ель, осыпанную изумрудами блестящих снежинок. Где он видел ее раньше? В доме Зотникова?
Ему казалось, что под елью стоит и тот старик в белом тулупе, в корзине у которого была чудесная лошадка.
Потом почудилось, что где-то недалеко хихикнул противный писарь и повертел перед глазами конфеткой.
Вдруг чья-то сильная рука подмяла мальчика на ноги. Напрягая силы, Кирик открыл глаза: перед ним стоял незнакомый охотник, возле вертелась небольшая собака из породы сибирских лаек.
— Ну, малыш, тебе повезло! — сказал охотник по-алтайски. — Если бы не моя собака, замерзать бы тебе в тайге… Правда, Мойнок? — обратился незнакомец к собаке.
Пес ласково вильнул хвостом.
Человек, нашедший Кирика, был молодой охотник Темир.
— Как тебя зовут?
— Карабарчик.
— О, Скворец! Как же ты сюда попал?
Кирик рассказал историю с конем, рассказал и про свое бегство с заимки Зотникова.
— Этого богача я знаю… — Брови охотника сдвинулись. — Он друг кривого Яжная и Кульджинова — двух пауков Теньгинской долины.
Темир развел костер, вскипятил чай. Достал из сумки копченый сыр и подал Кирику.
— Ешь и ложись спать, — сказал он. — Завтра утром пойдем на наше стойбище в Мендур-Сокон к дедушке Мундусу.
Наломав веток, охотник устроил Кирику постель и улегся рядом с ним у огня…
На стойбище пришли на следующий день к вечеру.
— Живого скворца под пихтой нашел, вот он! — Молодой охотник подтолкнул Кирика к старику, сидевшему у огня.
— Однако, алтайский мальчик, — подслеповатые глаза Мундуса уставились на Кирика. — Чей ты?
— У него родных нет. Жил у русского заимщика Зотникова, друга Яжная и Кульджинова.
— У Евстигнейки? — И, как бы отвечая на свой вопрос, Мундус добавил: — Шибко худой человек, черное сердце у него. Яжнай худой, Кульджинов худой. Садись к огню. — Старик указал на место рядом с собой. — Сейчас кушать будем… Темир, — обратился он к сыну, — налей парнишке чегеня[8]. Пускай пьет. Ишь, какой тощий! — Он сочувственно похлопал Кирика по сухим лопаткам.
Вечером в аил Мундуса собрался народ. Пришли слепой Барамай с внуком, Амыр с сыном, горбатый Кичиней и другие.
Мундус закурил трубку и передал ее соседу. Тот, сделав затяжку, протянул ее второму, и, когда трубка обошла мужчин и вернулась к хозяину, начался разговор.
— Ну, как белковал? — спросил Темира маленький Кичиней.
— Хорошо, — ответил охотник. — Скворца нашел.
— Это зимой-то? — Повернувшись к говорившему, слепой Барамай недоверчиво покачал головой.
Темир подвел Кирика к старику:
— Убедись.
Барамай ощупал мальчика, спросил, как зовут.
— Карабарчик, — ответил тот.
— Однако, на Алтае скоро будет весна, — старик многозначительно улыбнулся. — В тайге появились молодые скворцы.
— Скоро будет весна, — повторил за ним Амыр. — Скоро! — тряхнул он уверенно головой.
Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур[9], тронул струны.
В аиле раздалась песня:
…Гусь усталый летит по Катуни[10] вниз,ниже вершины березы.Я смотрю на свою невеселую жизнь,из глаз моих льются слезы.Отправляются гуси в большой перелет,крылья у них устали.В наших аилах злая бедность живет,и глаза мои слезы застлали.Разве есть у нас на Алтае ирим[11],где не села б гусиная стая?Разве есть бедняк, чтоб горбом своимне работал на хищника-бая?..
Печально звенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:
…Не найти у нас на Алтае камней,на которых не сиживал ворон.Не найти в нашей жизни радостных дней,без нужды и тяжелого горя.
Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к темному небу отзвуки скорбной песни.
Первым прервал молчание молодой охотник Амат:
— Кам[12] Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлет на наше стойбище несчастье.
— Мало он от нас баранов угнал? — Горбатый Кичиней вскочил на ноги. — Он обманщик!
— Где возьмем белую кобылицу?
— Надо просить кривого Яжная, — раздался голос пастуха Дьялакая.
Темир, схватив висевшее на стене ружье, крикнул гневно:
— Кто первый пойдет к Яжнаю — черному сердцу, тому смерть. Проживем без кама и Яжная! — Помолчав, заговорил мягче: — Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены». — Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. — Карабарчик — хороший знак. На Алтае настанет весна…
* * *Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбища. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов. Коровы не телились, и высохший борбуй[13] сморщился, как старый опенок.
В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и вздохнул. Табаку не было.
— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, — сказал он печально.
Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.
Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.
— Что еще дать? — посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.
Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.
Под вечер зашел Амыр.
— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.
— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь, — нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.
Кирик с восхищением смотрел на доброго старика. «Всех бедняков жалеет!»
Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.
Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах когда-то веселая девушка Эрдине.
Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, один глаз вытек.
