Анатолий Домбровский - Мальчишки из Васильков. Повести.

Серый помог убрать со стола посуду.

Я, не раздеваясь, прилег на кровать. Серый долго разглядывал мою шариковую ручку — ничего особенного в ней не было, простая пластмассовая ручка, потом спросил меня:

— А вы стихи не сочиняете, Ген-Геныч?

— Нет, — ответил я. — А что?

— А Петька Якушев, только по секрету, конечно, сочиняет.

— Расскажи мне про Петьку, — попросил я. — Какой он?

— Я как-то вам уже начал рассказывать, но вас куда-то позвали. Помните?

— Помню, — сказал я, хотя ничего такого припомнить не мог. — Что же ты рассказывал?

— Про фотоаппарат, который отец купил Петьке, а он им не пользуется.

— Да, да, припоминаю. Отчего же он им не пользуется? Не умеет?

— Нет, что вы, — улыбнулся Серый. — Фотоаппаратом мы пользоваться умеем — это дело простое. Только есть такая хитрая мысль. Мысль или еще как-то там... Одним словом, опасность.

— Опасность? — удивился я. — Какая такая опасность? Выкладывай, раз начал.

— Наша вожатая нам про это говорила. Вы не знаете нашу вожатую, Ольгу Николаевну?

— Не знаю.

— Очень красивая, — сказал Серый. — Вы бы познакомились с ней...

— Об этом не надо, — потребовал я. — Ты давай сразу же про опасность. А про знакомства поговорим в другой раз.

— Ладно, — вздохнул Серый. — Значит, так, — он громко поскреб себе затылок. — Как бы это сказать, чтоб вам понятно было?

— Ты уж постарайся.

— Так вот, Ольга Николаевна говорит: если все время думать о всяких вещах, то не останется времени, чтобы жить... Вот, например, носитесь вы с фотоаппаратом, все время думаете про него, а жизнь проходит. Или еще так: крутите транзистор, слушаете музыку, а в это время стрелки на часах движутся.

— Ну и что? — сказал я. — Пусть себе движутся.

— А когда жить?

— Так ведь и это жизнь, — возразил я.

— Не-е, — закрутил головой Серый. — Это не жизнь, это пустое время. Ясно?

— А что же, по-твоему, жизнь?

— Когда размышляешь и делаешь что-то полезное, — сказал Серый.

— Но надо же и отдыхать.

— Надо. Когда станешь взрослым и уже много успеешь сделать. А пока ты пацан, нельзя отдыхать. Вот Петька, например, книги читает и пишет стихи. Поэтому ему никакие вещи не нужны.

— Ладно. А ты что делаешь?

— Я ничего пока не делаю, потому что до сих пор не нашел себя.

— Понятно. Все это, конечно, не очень логично, но понятно. И про что же Петька пишет стихи?

— Про все. Про что думает, про то и пишет. Теперь он пишет поэму про партизанский отряд «Стальная каска».

— О, это интересно, — сказал я, — и хорошая получается поэма?

— Хорошая. Как у Пушкина. А Петькин отец считает, что это блажь и что Петька может свихнуться. Правда же, такого не бывает? Петька совсем нормальный, правда?

— Вполне, — серьезно сказал я. — Вполне нормальный.

— Ну вот, — с облегчением вздохнул Серый. — А его отец в этом ничего не смыслит.

— Бог с ним, с Петькиным отцом, — сказал я. Ты мне лучше про Петькину поэму расскажи.

— Мы ходим иногда к деду Селиванову, дед нам рассказывает про партизан, а Петька потом записывает, что запомнит, и перекладывает на стихи. Поэма уже почти готова.

— Как бы мне на нее взглянуть хоть одним глазом? — сказал я.

— Не знаю, — пожал плечами Серый. — Это пока тайна. — И вдруг без всякого перехода предложил: — Ген-Геныч, давайте мы с вами токарный станок построим, чтоб дерево на нем можно было обтачивать. Есть чертежи.

— Хорошо, — согласился я. — Сегодня у нас что? Среда?

Серый кивнул головой.

— С будущего понедельника начнем.

— Со вторника лучше, — сказал Серый. — Понедельник — тяжелый день. — Он посмотрел в окно и нахмурился. — Опять Васька голубя в сарай потащил. Там уже целая куча перьев, можно перину набивать. Видели?

Я не бывал в сарае, поэтому не видел.

— Может мне поговорить с бухгалтером о голубях? — предложил я. — Как ты думаешь?

— Не знаю, — дернул плечами Серый.

Мне хотелось курить, но, обшарив все карманы пальто и пиджака, я не нашел ни одной сигареты. Идти в магазин было уже поздно. Тогда я спросил у Серого, не попросит ли он для меня одну сигарету и Петиного отца.

— Сейчас, — согласился Серый и вышел. Через минуту он вернулся с Петей. Петя сказал, что его отец просит меня «заглянуть к нему на секундочку, если можно».

Якушев с женой ужинали и пригласили меня к столу. Я впервые попал в их дом и поэтому не без любопытства оглядел комнату, хотя все в ней было обычно: отделанный голубым пластиком сервант с горками посуды, диван-кровать, на стене недорогой ковер, в углу этажерка с книгами, на лакированной тумбочке телевизор. Пахло раскалившейся глиной, которой была обмазана печь, и еще хлебным духом, и свежим подсолнечным маслом: на столе стояла миска с крупными ломтями хлеба, салат из соленых огурцов и помидоров, обильно политый подсолнечным маслом. Здесь же в широком блюде красовался запеченный с картошкой кролик, нарезанная колбаса была уложена на тарелочке пирамидкой, а рядом стояла такая же тарелочка с сыром. И было вино в стеклянном графине, выставленное, думаю, по случаю моего прихода.

С Якушевым я и прежде встречался, здоровался, когда он появлялся в своем дворе, отделенном от нашего невысоким деревянным забором. Да и жену его тоже часто видел и тоже раскланивался с ней. Впрочем, я здоровался со всеми встречными — так принято, кажется, в любой деревне.

Петя и Серый пришли со мной, но за стол их не пригласили, и они удалились в другую комнату. Вскоре оттуда послышалось бренчание гитары. Затем что-то грохнуло на пол. Жена Якушева крикнула:

— Эй вы, антихристы! Чего там?..

— Пусть, — махнул рукой Якушев. — Что я вам хотел сказать... — повернулся он ко мне.

— Ты сначала угости человека, — перебила его жена. — Налей...

— Ах да, — засуетился он. — Своего, так сказать, приготовления... Не побрезгуйте. Из слив. По-нашему, сливянка.

— По-нашему, тоже сливянка, — улыбнулся я.

— Ну да, конечно, — немного смутился он.

Он налил в стаканы вина, посмотрел свой стакан на свет. Его обветренное лицо стало на секунду серьезным, даже мрачным. Потом он улыбнулся, показав зубы и десны, кашлянул и сказал:

— Вот мы вам очень благодарны за то, что вы привлекли нашего Петьку в самодеятельность.

— Да, да, очень, — кивала головой жена. — Это прямо спасение.

— А в чем дело? — спросил я.

— Дело такое, — принялся объяснять Якушев, изредка косясь на дверь соседней комнаты, за которой снова забренчала гитара. — Наш Петька как бы того... — Он повертел у виска пальцем. — И учителя на него жалуются. На прошлой неделе заезжал я в школу, беседовал с директором. Так он знаете что мне сказал? — понизил он голос до шепота. — Ваш сынок, говорит, на уроках ворон считает. Очень рассеянный. Так и сказал. И еще говорит, что Петька как бы все время головой покачивает, вправо-влево, шевелит губами и качает. — Якушев показал мне, как Петька качает головой.

— Надо же так, — тяжело вздохнула его жена. — Это он стихи сочиняет... И ничего не слышит, что им учителя на уроках объясняют. Спросят его: о чем шла речь, Якушев? А он только глазами луп-луп... Просто беда.

— Мне Серый как-то говорил про стихи, сказал я.

— А, Серый, — раздраженно проговорил Якушев. — Серый... Это все из-за него.

— Это он его сбивает с толку, — объяснила мне Якушева. — Выдумал какую-то мысль, чтоб его... Не слыхали?

— Не слыхал, — слукавил я. — А что именно?

— Да так, ерунда какая-то. Блажь. Он мне тут как-то заявил: «Для пользы, говорит, надо жить, а не для...» — Якушев посмотрел на жену. — Там какое-то слово было, не помнишь?

— Не помню, — ответила она.

— Одним словом, так: ежели у человека время уходит без пользы, то это как бы сон, а от сна, видите ли, мало толку... А сам вон на Петькиной гитаре играет. Это он все от зависти придумал. Потому что нет у него ничего такого, что есть у Петьки. Не в осуждение говорю, но факт. Покажу я, наверное, ему от ворот поворот, а к Петьке с ремнем подступлюсь... Как вы считаете?

— Не стоит пожалуй, — сказал я.

— Это крайняя мера, конечно, — заговорила жена. — Только уж и не знаем, что делать. Вот вы его к самодеятельности привлекли — так это хорошо. Но опять же он у вас там стихи читает. Лучше б он на гитаре играл или пел... Надо его от стихов отучить.

— Да, про стихи. Я тут... — Якушев встал, направился к этажерке и вынул из-за книг школьную тетрадку, сложенную вдвое. Вернулся к столу, протянул ее мне. — Полюбопытствуйте.

Я раскрыл тетрадку. Она была исписана крупным, неустоявшимся почерком. Я не сразу даже понял, что в ней стихи.

— Это я переписал, — снова заговорил шепотом Якушев, — так, чтобы Петька не знал, из его тетрадки. Тетрадку свою он прячет, да я нашел. Два вечера корпел над ней, чуть рука не отвалилась. Давно не писал так много.