Александр Шаров - Севка, Савка и Ромка
В глубине леса проревел олень, дятел с силой ударил по коре, прошумел ветер и почти неслышно упал большой пласт снега, обнажив зеленую лапу ели. Еще один звук внезапно прибавился к тем, что наполняли лес: это вода рванулась сквозь плотину. Расширив отверстие, проделанное бобрами, она падала с метровой высоты в нижнее течение ручья.
Седой прислушался к усиливающемуся шуму, бросился к полынье и скрылся.
А вода, обрадовавшись свободе, сильной, узкой, как нож, струей падала из озера в ручей, плавила снег, с шумом дробилась о лед.
Вода в озере постепенно убывала. Потеряв опору, лед, покрывающий озеро, начал медленно оседать; он хрустнул слабо и робко у припая, потом образовались широкие трещины, и с грохотом, огромными глыбами лед провалился в воду, нависая шатрами у берегов и плотины.
Еще несколько минут грохот ломающегося льда стоял над лесом, все заглушая, заставляя все живое прислушиваться к необычным в эту пору звукам. Потом снова стало тихо. Дятел, качнув остроносой головой, принялся долбить дерево; вода в обмелевшем озере тихо билась о стены норы, надежным черным плащом прикрывая входы. Выдра продолжала охотиться, выхухоль, перепугавшийся больше всех, перевел дыхание, и только олень долго еще стоял посреди лесной поляны, под старой сосной, наклонив голову с ветвистыми рогами, принюхиваясь раздувающимися ноздрями, готовый встретить опасность и предупредить товарищей.
Наконец и он успокоился, поднял голову и помчался прямо через дорогу, по просыпающемуся лесу.
Трошин встал и, припадая на деревянную ногу, пошел к себе в сторожку. По пути он часто останавливался, собирая ветки и валежник.
У порога Трошин свалил хворост, несколько минут посидел на ступеньках и, тихо насвистывая что-то, принялся за работу.
Он клал ветки, хворост, сухие бревна ряд за рядом — один ряд вдоль порога, другой — поперек, придавливая их, чтобы они лежали возможно плотнее. Потом он вдвинул в середину кладки в виде распорок два круглых полешка. Образовалось нечто вроде входа, и вся кладка стала походить на большое гнездо. Тогда несколько раз крест-накрест он обмотал это гнездо проволокой.
— Вот и готово, — сказал себе Трошин.
Пахло смолой от сосен, карауливших домик, и особой весенней сыростью — запахами, от которых кружится голова и теснит в груди.
Солнце поднялось уже высоко, и Трошин пошел отдыхать. Поспав часа два, он принес воды из колодца, вымылся до пояса над деревянной кадкой, вскипятил закоптелый чайник, позавтракал и открыл дверь. Дел на сегодня было много. Трошин посмотрел в безоблачное небо, глотнул теплый воздух и заторопился. Он прикрепил веревку к проволоке, опутывавшей кладку, взвалил ее на санки и медленно зашагал знакомой тропой к бобровому озеру.
Снег стал еще более ноздреватым, оседал и таял. Кора на деревьях и хвоя были мокрыми и блестели на солнце. На концах веток нависали большие капли и падали с еле слышным звенящим шумом. Густая дымка висела над землей, смягчая все предметы и как бы прикрывая от постороннего взгляда то важное и значительное, что совершалось в лесу. Ручьи, подмерзшие было под утро, проломили кружевной ледок и с журчаньем прокладывали себе дорогу все дальше и дальше.
«Весна!» — подумал Трошин и невольно ускорил шаги.
Не останавливаясь, он спустился по крутому берегу, оперся на санки коленом и огляделся. Кое-где сквозь трещины темнела вода. Было тихо, озеро спало.
«Должно быть, бобры прогрызли плотину, чтобы понизился уровень воды на озере и паводком не снесло всего, что они построили, — подумал Трошин. — Кто знает…»
Солнце пригревало все сильнее, и с каждой секундой усиливались капель, шум ручейков, со всех сторон торопящихся к озеру, шорохи, шелесты, разноголосое птичье пение.
У самого берега, возле норы, Трошин свалил тяжелую кладку, привязал к проволоке веревку, а к концу веревки прикрепил ивовый прут.
На крутом берегу росли три березки, ветла и несколько осин. Трошин внимательно осмотрел деревья одно за другим, проводя ладонью по мокрой коре; наконец облюбовал осину с прямым и гладким стволом и, согнув вокруг нее ивовый прут, прикрепленный к веревке, соединил концы прута проволокой. Потом отошел на несколько шагов, оглядывая сделанное, вернулся, вынул из-за пояса топор и обрубил ветки, мешающие кольцу скользить по стволу.
«Теперь хорошо, — подумал он, — теперь надежно, — и с облегчением перевел дыхание. — Теперь хоть бы самый большой паводок, хоть бы и затопило берег…»
* * *…Был еще день, надо спать, но Седой очнулся в одно мгновение и, не раздумывая, рванулся в нижний коридор, точно его швырнуло пружиной. Вода неслась мимо норы, иногда что-то тяжело ударяло о берег, и тогда все вздрагивало, а с потолка коридора падали комья земли.
Седой свернул в ход Верхней норы, которая почти никогда не затапливалась паводком, но почувствовал, что сыновья уже прошли этой дорогой, и вернулся обратно.
Сколько раз он со старой своей бобрихой в такие же паводки провожал в дальний путь подросших детей, чтобы они искали новые места, создавали озера на протоках и ручьях, пересекавших лесной край, когда-то заселенный бобриным народом…
Но вот старая бобриха погибла. Седой остался один, и ему надо заводить новую семью или доживать в одиночку. А это озеро пусть останется сыновьям; они уже достаточно выросли и знают, как валить деревья, строить и чинить плотины, заготовлять корм на зиму, рыть подземные ходы, встречать волка, не давая ему зайти со спины, — нелегкую бобриную науку, которой Седой обучался всю жизнь и которую он передал своим детям.
Бобр шел по коридору медленно, втягивая носом с юности знакомые запахи, заполнявшие просторное и крепкое жилище.
Вода шумела все сильнее. Вот она, пенясь, неся листья, веточки, щепки, устремилась в кольцевой коридор. Бобр ринулся против течения. Он окунулся, пробрался к выходу, проплыл под водой несколько десятков метров и вынырнул на поверхность, ослепленный ярким светом.
Нельзя было узнать старого леса. Река Суровица, протекающая в километре от бобриного озера, разлилась и затопила лес, докуда хватало глаз. Деревья стояли по пояс в воде. Льдины, бревна, кучи валежника плыли, обгоняя друг друга.
Крутой берег, где под корнями старой ветлы глубоко спряталась верхняя запасная нора Седого и его семьи, превратился в остров.
Седой выбрался на берег. Заяц с зайчихой сидели под березкой и не отрываясь испуганно глядели на вспененные потоки. Бревна и льдины подплывали к острову и, ударившись о переплетенную корнями, еще не оттаявшую землю, стремительно скользнув в воронку водоворота, выплывали на простор и исчезали вдали.
Мокрые зайцы провожали их глазами, вздрагивая каждый раз, когда течение с силой, точно пробуя прочность маленького островка, ударяло по нему огромными бревнами, подкидывая их легко, как щепки.
Вода ревела в водовороте, со свистом прорывалась через густые заросли, прибывала с каждой минутой, срывая с места все, что не могло противиться ее могучему напору. Она несла вдаль, по бесконечной весенней дороге, деревья, вырванные с корнем, и дубовые листья, стог сена и бледнозеленые водоросли…
Только кладка — плотик, сделанный Трошиным, — натянув веревку, противилась потоку. Вода заливала плотик, бросала из стороны в сторону и мчалась дальше с негодующим всплеском, словно поручая следующей волне сорвать наконец и унести эту непокорную груду бревен и хвороста.
Следующая волна снова швыряла кладку, ивовое кольцо с легким скрипом скользило по стволу, веревка натягивалась, как струна, но когда волна проносилась, плотик попрежнему покачивался близ островка, на неспокойной воде.
Седой уже давно внимательно наблюдал за кладкой. Наконец он поплыл, вынырнул около плотика, принюхался, отыскал вход в кладку и забрался внутрь.
Под тяжестью Седого плотик глубже осел в воду и покачивался на веревке, точно корабль, бросивший якорь, чтобы противостоять шторму.
Плотик попрежнему швыряло из стороны в сторону, а Седой, не обращая внимания на то, что творилось кругом, не отвлекаясь, прогрызал себе ход в середину кладки. Там, в середине, он выгрыз удобное и поместительное гнездо, устлал его древесной стружкой и, не отдыхая, начал вести еще один, почти отвесный ход так, чтобы можно было выбираться из дому, ныряя под воду.
Наступила ночь, когда Седой закончил подводный ход. Вода не прибывала, успокоилась и, посеребренная луной, застыла между неподвижными стволами деревьев.
Все кругом отдыхало, дремало, только зайцы на берегу по-прежнему сидели под березкой, непонимающими глазами вглядываясь в затопленный лес.
Седой подплыл к берегу, отломил передними лапами ком глины и отправился обратно.
Боковой ход больше не был нужен, и Седой заделывал его, старательно укладывая ветки так, чтобы они переплелись между собой, замазывая просветы мокрой глиной. Все тише, темнее и спокойнее становилось в гнезде в середине кладки.
