Ульф Старк - Петтер и красная птица

— Оскар, ты чего? — спросил я.

Он будто и не слышал.

Но потом он посмотрел на меня покрасневшими от слёз глазами. Он выпрямился и посадил меня к себе на колени.

— Ничего, сынок, ничего, — сказал он.

Но я знал, что это неправда. Может, он не хотел говорить? Может, не мог? Может, и сам не знал?

Оскар на руках отнёс меня в постель и укрыл одеялом. Он долго сидел около меня, а потом тихонько вышел, когда решил, что я заснул.

Я ломал себе голову и никак не мог понять: в чём же всё-таки дело?

Ведь ничего такого особенного, по-моему, не случилось. И нельзя сказать, чтобы Оскар с Евой стали какие-то другие. Просто у них теперь всегда было паршивое настроение. Будто им всё на свете надоело, осточертело. И всё их только раздражало.

Оскар взрывался из-за всякой ерунды. Если я, например, приводил домой Стаффана или ещё кого из ребят и мы хоть немножко шумели, он мог вдруг заорать как бешеный, чтоб мы сию минуту заткнулись, чтоб убирались на улицу, чем дальше, тем лучше. Ева тоже стала просто невозможная.

Я чувствовал себя ужасно. Как будто это я был во всём виноват. Я тоже стал злой как чёрт. Они на меня орали, и я на них орал. Они хлопали дверьми, и я в ответ хлопал дверьми. Мне осточертела эта их злость. Хотя, может, это и не совсем так. Даже совсем не так. Дело в том, что я в общем-то и правда чувствовал себя кругом виноватым.

Я всё думал, думал, но наконец всё-таки заснул.

Мне приснился странный сон про деревянного поросёнка. Будто поросёнок стоит себе, как всегда, на окошке и вдруг начинает хохотать голосом Оскара. Он всё хохочет, хохочет, а потом хохот становится похож на рыдания, и уже непонятно, смеётся он или плачет, и мне от этого очень страшно. И вдруг я вижу, что поросёнок делается всё меньше, меньше — и совсем пропадает. Вместо него — пустое место. Я проснулся весь в поту, поглядел на окно — поросёнок на месте.

5

— Прекратишь ты наконец эти свои безобразия?!

Оскар так хлопнул дверью, что стены задрожали. У меня в голове тоже всё задрожало. Кричать, что ли, в закрытую дверь? Разве это разговор? Дверь — как стена, белая стена между двумя, которые раньше нормально разговаривали друг с другом. А теперь слова остаются без ответа.

— Сам кончай это безобразие! — крикнул я в дверь.

Вот так мы теперь и жили. Ну, что я такого сделал? Я читал в постели комиксы. Мне осталось дочитать совсем немножко. Оскар сказал, чтоб я вставал сию же минуту, а я не мог оторваться. Ну и всё. Оскар моментально взбесился. Схватил меня за плечи и начал трясти, как ненормальный. Раньше такого и быть не могло. А теперь сколько угодно.

Я взял у Стаффана целую кучу комиксов. У него их было навалом. Я тогда увлекался комиксами. Читаешь — и про всё забываешь. Существуют только герои комиксов и их приключения, а всё другое остаётся где-то там, за цветными стёклами. А я внутри. Это было здорово — так вот от всего избавиться, удрать. Это ведь тоже способ удрать, правда? Всё равно что заснуть, только приятнее. Там всё было так, как ты мечтал. Вот бы быть таким сильным, решительным, волевым, всегда знать, как тебе поступить, и не мучиться всякими там дурацкими чувствами. И ты жил и действовал вместе с этими героями и забывал, как всё было в настоящей жизни.

А в настоящей жизни я совсем запутался. Ну, что я мог поделать? Как мне было действовать? Да и неохота вроде действовать. Я только и делал, что переживал. То злился, то на меня тоска нападала, то мучила какая-то тревога.

Я услышал, как Оскар хлопнул входной дверью. Он ушёл, не позавтракав. Почему-то у меня было такое чувство, что это я виноват, что он даже не стал есть — просто хлопнул дверью и ушёл.

Вошла Ева и села ко мне на кровать.

— Ну, почему ты такой? Неужели ты не можешь не раздражать Оскара? Ты же видишь, как он устал и измучен! Ну, постарайся понять. Неужели нельзя пожалеть его? Вот, пожалуйста: разнервничался и даже не стал завтракать.

Она была на его стороне. Удивляться, наверное, было нечему. Наверное, это я был какой-то не такой. Вот Лотта не доставляла им никаких неприятностей. Лотта была умница. А я был подонок. Так мне Оскар один раз сказал, когда мы с ним поругались.

Подонок — что это такое? Я попытался представить себе, как это выглядит. Что-то такое, что на дне, ну, вроде осадка, что-то мутное и противное. Да уж, ничего хорошего.

Я разозлился. Не на Еву, а на самого себя. На подонка.

— Ладно, я тоже уйду голодный. Вот и будем с ним квиты.

Я схватил одежду, быстро оделся, схватил портфель и выскочил на улицу. Ева кричала мне «Петтер! Петтер!», но я и внимания не обратил. Я сел на велосипед и помчался вниз по улице.

От встречного ветра у меня даже слёзы выступили.

В школе мне в тот день даже разговаривать ни с кем но хотелось. На переменах мы ходили со Стаффаном вдвоём. И уж конечно, мне было не до уроков. (Мне вообще в последнее время было не до уроков.) Я просто не мог заставить себя слушать, что там объяснял учитель. Я смотрел в окно. В животе у меня урчало от голода. Солнце за окошком сияло вовсю.

Учитель задал мне какой-то вопрос, но про что — я даже не слышал.

— Петтер, на уроках надо слушать, а не витать в облаках! — сказал он. — Ну, разве так можно?

— Да, — сказал я. — То есть нет.

— Можно выйти? — поднял руку Стаффан, чтобы выручить меня.

— Ты не можешь потерпеть? Скоро перемена.

— На перемене у меня не получается, — сказал Стаффан, и весь класс рассмеялся.

Тут прозвенел звонок.

На перемене я говорил со Стаффаном про Оскара и Еву, какие они стали невозможные, раздражаются из-за всякой ерунды.

— Значит, скоро разведутся, — сказал Стаффан. — Это уж точно. С моими такое же творилось перед тем, как развелись.

Вот ещё новость! Чтобы Оскар с Евой вдруг развелись? Я не мог этому поверить, хотя Стаффан сказал это с видом знатока. Я знал, что его родители года два назад разъехались. Летом он всегда ездил на месяц к отцу. Отец у него жил теперь в другом городе. Стаффану, конечно, лучше было знать, у него был опыт.

И всё-таки нет. Я никак не мог поверить. Для меня Оскар и Ева были что-то одно. Я не мог представить их себе друг без друга. И потом… По глазам же было видно, что они по-прежнему нравятся друг другу. А может, всё это одни фантазии? Разве они не злились друг на друга в последнее время? И о чём, спрашивается, они шептались по ночам?

Я не знал, что и думать. Я и верил, и не верил.

— Мне кажется, ты ошибаешься, — сказал я.

— Может быть, только это редко бывает, — сказал он и ухмыльнулся.

Эта мысль прямо вцепилась в меня, засела где-то в животе, грызла, грызла, будто грызун. А как же тогда мы с Лоттой, — думал я. — Это что ж получается — мы будем видеться с Оскаром только один месяц в году?

Стаффан убежал домой. Я был даже рад. Мне хотелось побыть одному. Я медленно побрёл по школьному двору к выходу. Я шёл и смотрел себе под ноги на асфальт, на котором вечно что-нибудь писали и рисовали мелом, а потом это стиралось подошвами. Я был занят своими мыслями.

Тут я столкнулся с кем-то из ребят. Это оказался Карл-Эрик. Карл-Эрик был на класс старше меня. Он был известный задира и драчун. С ним лучше было не встречаться. Обязательно пристанет.

— Ты что, ослеп? — сказал он.

Я хотел пройти мимо, но он схватил меня за рукав.

— Погоди. Торопишься, что ли? И поговорить некогда?

— Мне не о чем с тобой разговаривать, — сказал я и попытался вырваться. Но он держал крепко.

— Ах, так. Не о чем, значит, разговаривать! — сказал он и ухмыльнулся. — Зато у меня есть к тебе разговор.

— Валяй. Говори. Только мне-то с тобой говорить всё равно ни к чему. А ты говори, если хочешь. Пожалуйста.

Я почувствовал, как на меня накатывает бешенство, слепое бешенство, мне даже трудно стало дышать.

— Ну, ну. Думаешь небось, какой ты храбрый сейчас, да? А знаешь, что бывает с такими вот храбрецами? Хочешь, покажу?

Я не успел ничего сообразить, как он скрутил мне руку. Я подумал: сейчас он мне её вывихнет. Он заломил мне её за спину, чуть не к затылку, и мне пришлось нагнуться. Было так больно, что я чуть не заплакал. Я закусил губы, чтобы не закричать.

Вокруг собрались ребята. Они окружили нас кольцом и с любопытством смотрели, что будет.

— Может, ты теперь заговоришь? Я слышал, папаша у тебя коммунист?

— Кто сказал? — с трудом выдавил я. От боли даже трудно было говорить.

— Сольвейг сказала.

Сольвейг — это была дочка Голубого. Она училась в одном классе с Карлом-Эриком.

Что я мог ответить? В нашем Дальбу про коммунистов говорили, что они ужасные люди. В то же время я слышал, что Бродягу называли коммунистом, так что, может, не такие уж они и страшные.

— Признавайся, — сказал Карл-Эрик. — Говори: мой отец проклятый коммунист!

— И не подумаю! — сказал я.

Он заломил мне руку ещё выше. Я чуть не ткнулся носом в землю. Но из-за злости я уже почти не чувствовал боли.