Лидия Чарская - Бичо-Джан
Шуша, тут же сидя на корточках, из сил выбивается, угощая своего друга.
— Кушай, светик мой. Кушай. Большой будешь, толстый, вот какой!
Девочка хохочет при этом, показывая, какой толстый от всех этих снедей будет князек.
Но Кико не улыбается даже. Его тянет в горы. Теперь так славно скакать по вечерней прохладе. Да не пустят, нечего и думать об этом.
Шуша все смеется.
— Чего губы надул, князек? Будешь губы надувать — губы вырастут вот какие, — она прикладывает два свои кулачка к собственному рту.
— В арбе с музыкой тогда твои губы возить будем, — прибавляет Шуша.
Кико смешно. Вот так губы, если послушать Шушу! Он делает вид, что совсем не смешно. Шушино лицо становится вдруг серьезным.
— Скучно тебе, голубь мой? — спрашивает она участливо.
— Скучно, Шуша, — срывается искреннее признание с Кикиных губ.
— Не надо скучать, Кико, князек мой сердечный, радость сердца моего. Давай тебе Шуша плясать будет.
Не дожидаясь ответа, девочка быстро вскочила на ноги, взяла бубен и встала в позу для лезгинки, самого распространенного танца на Кавказе.
С первым ударом в бубен мужчины, джигитовавшие на дворе, соскочили с коней и бросились на кровлю. Мигом у кого-то из чепаров очутилась зурна, у его товарища — сопелка-дудка, отнятая тут же у пастуха, у третьего — чунгури маленького князя, и в один миг составился целый оркестр, наигрывавший любимую на Кавказе лезгинку.
Под эту музыку, равномерно ударяя рукою в бубен, Шуша плавно поплыла по коврам кровли, грациозно изгибаясь.
Все присутствовавшие, кроме добровольных музыкантов, мерно ударяли в ладоши, следя глазами за юной плясуньей.
Все быстрее и быстрее становился танец, все чаще и чаще ударяла смуглая рука девочки в бубен, все скорее и скорее переступали ножки Шуши, обутые в красные восточные туфельки. Глаза ее горели; черные косы извивались, как змеи. Разметались широкие рукава ее голубого кафтана и белый кисейный личок (покрывало), покрывавший головку, — все это закружилось в одном сплошном быстром и легком облаке вместе с неутомимой плясуньей.
Но вот оборвалась музыка, далеко отлетел бубен, и сама плясунья со смехом, едва переводя дыхание, бросилась подле Кико на ковер.
— Ха-ха-ха! — заливалась девочка. — Хорошо сплясала Шуша? Что скажете, джигиты? Пускай попробует теперь кто-нибудь отплясать лезгинку лучше меня!
И она вызывающе обвела глазами присутствовавших.
— Куда уж нам, — засмеялся Петро. — Ты известная мастерица, госпожа Шуша (Шушу вся прислуга называла «госпожою» из уважения к ее бабушке, которая управляла домом). Где уж нам угнаться за тобою!
— Правду Петро говорит, правду, — подхватили все.
— А я говорю — нет! — раздалось неожиданно за спинами присутствовавших на ломаном грузинском языке. — Якши хороша пляска, да красавец Али пляшет лучше во сто раз.
— Это еще кто такой? Откуда?
Толпа слуг раздалась на обе стороны под толчками протискивавшегося вперед странного существа, и перед изумленными Кико и Шушей предстал уродливый человек с маленьким горбом, с кривыми ногами и длинными болтающимися руками.
Лицо карлика-незнакомца было не лучше его фигуры: длинный крючковатый нос; огромный, как у лягушонка, рот; маленькие щелочки — глаза, ярко блестевшие из-под черных мохнатых бровей; странно выдающиеся скулы.
Кико с удивлением смотрел на незнакомого уродца, не говоря ни слова. Смотрели на него во все глаза и остальные.
Но уродец, по-видимому, нимало не смущался от общего внимания. Он тряхнул головою, быстро подошел к Кико, поднял руку и, приложив ее поочередно к сердцу, губам и лбу, что означало восточное приветствие, произнес громко:
— Селям алекюм! (Будь здоров!) Я — красавец Али. Я пришел позабавить тебя, князь Кико. Хочешь, я спляшу тебе лезгинку?
* * *Веселый взрыв хохота отвечает на предложение незнакомца.
Чепары и прислуга, Шуша и Кико — все хохочут. Во-первых, татарчонок-лезгин называет себя красавцем Али, во-вторых, этот безобразный, неуклюжий мальчишка предлагал проплясать лезгинку лучше Шуши. Это смешно и дерзко.
— Гнать надо со двора этого хвастунишку! — говорит Петро-конюх, первый приходя в себя от смеха. — Как он попал сюда?
Татарчонок-лезгин уставился на него своими злыми маленькими глазками и, гордо подняв голову, произнес:
— Ай да не торопись, дувана (глупец по-лезгински). Нажил себе толстое брюхо, а ума не нажил ни капли. Или адата (обычая) не знаешь нашей страны? Гостя нельзя гнать со двора. Аллах (Бог по-татарски) велит почитать гостя пуще отца и матери. Сами ангелы Аллаха гостя к дверям хозяев подводят. А ты меня гнать собираешься, бессовестный ты человек!
— Да какой же ты гость: рваный, грязный нищий! Вон у тебя и бешмет (кафтан) весь в клочьях, и папаху (шапку) мыши поели, — говорил сконфуженный Петро.
Он был действительно неправ, советуя прогнать лезгина, вопреки восточному обычаю, — и, отлично сознавая это, смутился.
— А ты надень на меня новый бешмет да папаху — вот и не буду рваным нищим, — ловко вывернулся Али, поднимая своею находчивостью новый взрыв смеха среди присутствовавших.
— Хороший ответ! — вскричал развеселившийся Кико, одобрительно кивнув головой карлику. — Только как ты попал сюда все-таки, молодец?
— Как попал? Через ворота, понятно. Затем и открывают ворота, чтобы в них проходить.
— Да он умница! Ишь, язык у него острее лезвия кинжала, — смеясь, вставила Шуша. — Вели ему поплясать, голубь мой.
Услышав эти слова, маленький оборванец прищелкнул языком, лукаво блеснул своими щелочками-глазами и сказал:
— Это ты верно говоришь, девушка. Ума у Али побольше, нежели блох в грязной собачьей шерсти.
И, не обращая внимания на покрывший его слова хохот, он властно, тоном настоящего хозяина, приказал окружающим:
— Эй вы! Чем зря рты раззевать до ушей да хохотать над Али, играйте, Али покажет вам, как пляшут лезгинку в дагестанских горах.
И в ожидании первых звуков знакомой музыки он лихо подбоченился.
Заныла зурна, зазвенела чунгури. Шуша подняла с ковра свой бубен и стала ударять в него в такт музыке.
Али волчком завертелся по разостланному ковру.
Ах, что это была за лезгинка! Какие-то дикие прыжки, обезьяньи жесты и такие смешные ухватки, что нельзя было на них смотреть без хохота.
Все присутствовавшие покатывались со смеху, глядя на диковинную пляску. Шуша выронила бубен и, закрыв лицо покрывалом, хохотала до слез. Кико уткнулся в расшитую шелками мутаки (подушку) и вздрагивал от судорожного смеха.
Прибежала старая Илита и, всплеснув руками, так и залилась мелким старушечьим хохотом.
Наконец Али разошелся до того, что стал на голову и начал выделывать в воздухе уморительные движения ногами. Потом ловко перекувыркнулся и подполз на коленях к маленькому князьку.
— Ну, что? Доволен ты моей пляской? Это еще что: Али плясал на голодный желудок, а вот ты вели накормить хорошенько, так он тебе всех твоих слуг на джигитовке за пояс заткнет. Прикажи только.
— Эй, не больно ты хвастайся, мальчонок; не то пальцы мои попробуют крепость твоих ушей, — произнес Петро, грозя карлику.
— А ты не хвастайся, дядя, — усмехнулся лезгин, — потому что старому дубу не угнаться за лозой виноградной… Ветки дуба крупны и корявы, а виноградная веточка, видишь, как бьет хлестко, хоть бы словами, и то ладно пока.
Петро закусил губу, потому что все остальные присутствовавшие не могли не одобрить ловкого ответа лезгина.
Кико подозвал Шушу и долго на ухо шептал ей что-то. Девочка тотчас же поспешила на кухню замка и притащила оттуда дымившуюся чашку с бараньим шашлыком, обильно приправленным салом, чесноком и рисом, и целую груду только что испеченных к ужину горячих лавашей.
Маленький оборванец с жадностью накинулся на еду, и в несколько минут от вкусного блюда не осталось ни кусочка.
Тогда Илита велела карлику следовать за собой и провела его в гардеробную князя. Там она долго рылась в сундуках, пока нашла старое платье Кико, который ростом был немного ниже взрослого двадцатилетнего Али.
Когда получасом позднее переодетый в суконный кафтан, новые чувяки и шаровары Али с бараньей шапкой на голове появился перед Кико, тот захлопал в ладоши от восторга.
— Ну вот, ты сыт и одет в хорошее платье, Али. Можешь идти, откуда пришел, но навещай нас почаще в замке. Мы скоро уедем отсюда. А с тобою так весело проходит время! Ты так умеешь веселить и смешить, — ласково говорил своему новому другу Кико.
— А коли приглянулся я тебе, господин, оставь меня у себя. Али тебе верным слугою будет. Ему некуда идти. Он один-одинешенек на свете, сирота и байгуш (нищий).
