Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова
Пашка задохнулся от негодования. Он вскочил.
— Спёр, да? Спёр? Вот гляди. Вот читайте — письмо от бати. А ты… ты дурак прилизанный.
— Что-о? Смотри у меня, сопляк! В ухо живо заработаешь, — процедил Лисиков и отошёл.
С этого всё и началось. Неприятно, конечно, а что поделаешь? Пашка повёл себя так, будто Лисикова вообще не существовало.
Он целыми днями сидел, свесив ноги, у распахнутой двери.
Глядел и не мог наглядеться.
Целый мир — бесконечный и разный — открывался ему.
Казалось, поезд стоит на месте, а под ним весело и быстро вертится земной шар, поскрипывает осью. Показывает Пашке свои разноцветные бока: от сырых лесов бутылочно-зелёные, от гречихи — розовые, от ржи — жёлтые, от капусты — голубые.
Проплывали плавные холмы, плоские блюдца озёр.
Гулко гудели мгновенные мосты. Внизу плескались незнакомые реки, в белой пене неслись узкие песчаные острова и просмолённые рыбачьи лодки, лайбы.
Иногда, редко, поезд останавливался на маленьких станциях — ждал встречного.
Изо всех вагонов вываливалась весёлая орда — быстрая, загорелая — ребята в трусиках, девчонки в купальниках.
Вся эта орущая, хохочущая лавина набрасывалась на маленький базарчик, обязательный на каждой станции.
Перепуганные, ошеломлённые бабки-торговки только растерянно крестились и как наседки закрывали растопыренными руками свои немудрёные товары: солёные огурцы, крынки со сметаной и варенцом, багровые груды помидоров, пироги с грибами и черникой.
Но им совали мятые рубли и трёшки. Бабки оттаивали, неуверенно улыбались, не зная, что им делать — радоваться или возмущаться.
Когда раздавался свисток и все с перемазанными сметаной рожами, с гирляндами жёлтого, неизвестно зачем нужного им лука на шеях, с кривыми огромными огурцами в руках, как дикие индейцы, бросались на штурм теплушек, — базарчика уже не существовало.
Но нему будто Мамай прошёл.
Всё было слопано и расхватано подчистую.
Только валялись пустые крынки и корзины да не пришедшие в себя бабки окаменело глядели вслед сумасшедшему поезду, мгновенно, как насос, всосавшему широкими дверями буйную вольницу.
И им, бабкам, казалось уже, будто всё это померещилось.
Но они глядели на весь этот разгром вокруг, на зажатые в потных кулаках рубли и крутили головами от изумления.
Такого они ещё не видели в своей сонной жизни.
А мальчишки и девчонки, торговавшие лесной ягодой малиной, печалились и задумывались.
Буйная, стремительная жизнь ворвалась на минуту в их тихий неторопливый мир и умчалась дальше.
А загрустившие мальчишки и девчонки остались со своими пустыми лукошками и пятнистыми кульками. Они пронзительно завидовали этой жизни, им тоже хотелось мчаться вперёд, и орать хотелось, и дурачиться.
Пашка понимал их и сочувствовал им, и был счастлив оттого, что ему повезло, что он с ней, с этой большой жизнью. Что он свой в ней человек.
Глава седьмая. Пашка переживает
Один раз в сутки эшелон надолго замирал. Он останавливался на какой-нибудь подходящей станции запылённый, пропечённый солнцем, усталый, как человек.
Пашка бежал вперёд к тепловозу. Иногда там оказывался паровоз или электровоз.
Больше всего Пашка любил паровозы.
— Паровозы любит! Почему? Консерватор ты, отсталый элемент, — дразнил его Володька.
А Пашка и сам не знал, почему. Может быть, потому, что они были такие огромные и казались самыми могучими. Было в них что-то такое, чего не хватало аккуратным, чистеньким электровозам и тепловозам — что-то живое, наверное, оттого, что паровозы ели и пили.
Маслянистые, попыхивающие паром, горячие, они пили воду из широченного высокого крана, который легко поворачивался на цепочке.
Иногда Пашке удавалось нырнуть под толстую тугую струю.
Вода тяжело попадала на голову, на плечи, и кожа сразу становилась огуречной, пупырчатой, как у гуся, а разомлевшее от жары тело лёгким, прохладным и крепким.
Пашка игогокал, отфыркивался, как морж, и бежал к своей теплушке.
А поезд терпеливо ждал, пока все пообедают.
Для того он и останавливался.
Ели на крупных станциях. Еда была всегда одинаковой, но почему-то не надоедала. Ого, как все ели! Такое увидишь не часто — прямо-таки за ушами трещало.
В столовой гудели сотни голосов, висел густой пахучий пар, звякали ложки. Пашке очень нравилось тут обедать. Он толкался у раздаточных окошек, глазел на румяных, запарившихся поваров в хрустких колпаках и белых куртках.
Сибиряки были как на подбор — курносые и белозубые.
Они балагурили с девчонками, посмеивались над аппетитом своих гостей и наваливали добавки без отказа.
Пашке-то и так хватало — во! от пуза, добавки ему не требовалось.
А вот тощий Володька — с ума сойти! — уплетал по две порции первого и второго, выдувал три кружки компота и говорил, маслено жмурясь:
— Эх, друг Пашка, теперь бы пообедать!
Пашка диву давался: куда только в него лезет — какой сядет плоский за стол, такой и встанет.
— Тебе бы, Володька, в цирке выступать, — говорил Пашка, питоном работать.
А Володька смеялся.
— Ты знаешь, как старинные люди говорили? Какой едок, такой и работник. Понял? Вот этого, — Володька кивал на Лисикова, — я б в работники не взял. Нет. Гляди, как он ест — смотреть тошно: поковыряет и бросит. Только добро переводит.
Лисиков молчал и недобро хмурился. После того, как он хотел донести на Пашку и ребята перестали с ним разговаривать, Лисиков сделался мрачным и тихим.
Пашке даже жалко его становилось временами.
Это же очень скверно и тяжело, если с тобой не разговаривают, не замечают тебя, будто ты отшельник-невидимка.
Тут уж самый золотой-раззолотой человек озлится.
Он сказал как-то Володьке об этом, но тот ответил:
— Э, оставь ты, Пашка, слюнтяйство! Нашёл кого жалеть. Мы этого голубчика не первый год знаем. Поначалу его даже старостой выбрали. Вот тут он нам показал, где раки зимуют. Его скинули. А он всё забыть не может, как в начальниках ходил. Всё покрикивать пытается.
Володька сотворил Пашке грушу: провёл большим пальцем по голове — от затылка ко лбу, хмыкнул и отошёл.
Но для Пашки это было не очень убедительно — всё равно он жалел Лисикова.
Если бы с ним, с Пашкой, такое приключилось?
Ого! Да он бы в лепёшку расшибся, а доказал, что он, Пашка, человек хороший, а никакой не доносчик.
Правда, такого с ним никогда не было, а Лисиков этот…
Но вот жалко почему-то.
Потому — затуркали человека.
Мало ли что! Может, Пашка ему просто не нравится.
Бывает же — не понравится один человек другому, и всё тут. Ничего не поделаешь. Называется ан-ти-па-тия. Есть симпатия, а есть наоборот.
Что ж его казнить за это?
Пашка, преисполненный благих намерений, попробовал даже заговорить со странным человеком Лисиковым, но нарвался на такой взгляд — тяжёлый и злобный, — что сразу передумал.
Расхотелось ему заговаривать.
И всё-таки Пашка чувствовал себя немного виноватым.
Он понимал, что это глупо, но поделать с собой ничего не мог.
И переживал.
Он хотел, чтобы в его новом, прекрасном доме на колёсах был мир и не было злобы.
А то получалось, будто до Пашки жили дружно, а потом он явился и всё испортил.
Тяжело было так думать, неприятно.
Пашка не верил, что люди могут быть совсем, окончательно плохие.
Конечно, он знал: люди бывают хорошие и поплоше, но Пашка считал, что любому можно стать хорошим. Он был уверен, что плохими люди бывают не навсегда, а временно.
Сегодня ты такой, а завтра глядишь — совсем непохожий.
И хоть Пашке Лисиков был не очень-то по душе, он искал случая с ним помириться.
И такой случай скоро подвернулся.
Ох, если бы Пашка знал! Если бы человеку можно было хоть на часок заглянуть в будущее…
Глава восьмая. Он любит мартовское
Время обеда ещё не наступило, а поезд почему-то остановился.
Станция была большая. За зданием вокзала виднелась широкая площадь и дальше дома, дома — огромный город.
Пашка выбежал на площадь. Город был залит солнцем, раскалённый асфальт податливо прогибался под кедами. Просто не верилось, что ты в Сибири.
«Какая же это Сибирь? Юг настоящий — во палит!» — думал Пашка.
Вчера утром всех разбудил дикий лязг. Володька с силой хлопал крышками котелков и орал:
— Проспали, проспали! Позор, позор! Зна-ете-кто-мы-те-перь?
В Володьку запустили башмаком, но он не унимался.
— Эх-вы-за-со-ни-не-о-бра-зо-ван-ные, — прогремел он, опустил руки и грустно спросил: — Что бы вы без меня делали, несчастные, сонные вы тетери? Вы даже не знаете, кто мы теперь есть.
— Ну кто? — спросил Пашка.
