Константин Курбатов - Волшебная гайка
Антоше никогда ничего не сходило. Он уже давно привык к этому. Но ракетки ему тоже нужны были позарез. Вчера после прополки брюквы Женька Струменский всех подряд обыгрывал в бадминтон. А Антоша стоял «на мусор». Люся Кибиткина упрашивала пустить ее без очереди, но Антоша ее не пустил. Он сам хотел высадить Женьку, чтобы сыграть с Люсей. Но разве Женьку высадишь? Женька в два мига общелкал Антошу.
Потом Женька «общелкивал» Люсю и подсмеивался над ней. Он все время над всеми подсмеивается. У него, конечно, и глаза выразительные, и на артиста Баталова он смахивает, и зубы у него не гнилые, как у Антоши, а ровные и белые. Только будь у тебя хоть какие зубы, все равно нехорошо подсмеиваться над людьми.
Антоша спрятал под рубашку ракетки и отправился разыскивать Люсю. Люся сидела за палатками на перевернутом ведре и читала журнал «Экран». Она мечтала стать кинозвездой. Даже синяя лента в ее волосах была повязана в точности, как у какой-то знаменитой актрисы.
Люся подняла на Антошу синие глаза и спросила:
— Что, уже горн на обед был?
— Нет еще, — просопел Антоша, вытаскивая из-под рубахи ракетки. — Перекинемся?
Он постукивал ракетками по ладони. В груди у него тоже что-то постукивало. Он уже целую неделю мечтал сыграть с Люсей.
И тут случилось такое, от чего кто угодно не вытерпел бы.
— Мне некогда, Антоша, — возразила Люся. — Мне еще нужно с Женей Струменским кое-что к вечернему «Огоньку» приготовить.
Во как! Антоше из-за этих ракеток чуть ухо не отдавили, а ей некогда. И опять со своим Женей!
— Да что ты приклеилась-то к нему?! — взорвался Антоша. — До потери сознательности влюбилась, да?
Люся вытаращила синие глаза, вскочила и закрылась журналом. Загрохотало ведро. Люся бросилась к палатке, споткнулась о веревку и упала. Плечи и спина у нее вздрагивали.
И тотчас перед Антошей вырос Женька Струменский. На упругих Женькиных щеках сияли веселые ямки.
— Сударь, — важно произнес он, — вы меня оскорбили, защищайтесь.
— Клоун фиговый! — завопил Антоша и треснул по красивой Женькиной голове сложенными вместе ракетками. — Питекантроп крупнозернистый!
Невозмутимый Женька насупился и сказал:
— Я требую удовлетворения.
— Чего? — растерялся Антоша. — Какого удовлетворения? Драться, что ли, хочешь?
— Совершенно точно, — подтвердил Женька. — Но, разумеется, не на кулаках. Я слабеньких не бью. Я тебя разделаю под орех культурным способом. Чтобы больше не обзывался.
Женька вообще был ужасно культурным. Он говорил, что кричат и возмущаются только дикари и невоспитанные люди.
— Пожалуйста, — тихо ответил Антоша. — Мне что? Только подсмеиваться надо всеми — это еще хуже, чем обзываться.
Встречу они назначили на дальней поляне у болота. Условия поединка Женька разработал сам. У Антоши от его условий по телу мурашки побежали. Но отступать было некуда.
В секунданты Антоша взял тихого Валерку, по прозвищу Рыба. Валерка никогда ни в чем не отказывал и умел держать язык за зубами.
Женька явился к болоту с Риммой Ясевич. Антоша прямо опешил, когда увидел его с Риммой Ясевич. Совсем обнаглел человек. Он бы еще Олега Григорьевича с киноаппаратом притащил!
— Где это ты видел, — спросил Антоша, — чтобы в секунданты женщин брали?
Но Женька знал, кого брать. Женькина секундантша кольнула Антошу коричневыми глазами и бросила:
— Ишь какой разговорчивый сделался. Начинайте давайте.
Женька важно скрестил на груди руки и выставил правую ногу. Антоша вздохнул и тоже скрестил руки.
С болота тонкими слоями полз туман. В торжественной и печальной тишине густо звенели комары.
Дуэлянты застыли в пяти метрах друг перед другом. Двигаться условия дуэли запрещали. Можно было лишь шевелить губами, ресницами и, если умеешь, ушами. Сраженным считался тот, кто первым не выдержит и отгонит комара рукой. Сраженный был обязан в присутствии секундантов извиниться перед соперником.
Антоша из-под губы дул на комаров и вертел носом. Женька равнодушным взглядом скользил по верхушкам деревьев. На комаров он не дул. Он делал вид, что ему доставляет огромное удовольствие стоять у болота и подставлять свою физиономию на растерзание хищникам.
Один особенно крупный хищник впился в Антошин лоб над бровью. Антоша никак не мог его сдуть. И других тоже.
Антоша моргал, двигал бровями, щеками и челюстью словно корова, которая жует жвачку. Только в тысячу раз быстрее.
Губы у него распухли. Он горел, точно с него содрали кожу. Комары вгрызались в Антошу сквозь штаны и кеды.
Потом Антоша катался по сырой траве. Он визжал и рычал. Из глаз, которые сузились, как у японца, сами собой текли слезы. Губы у него стали как у негра. Он плескал на лицо воду из болота и остервенело скреб кожу.
— Неужели так сильно чешется? — поинтересовался Женька, когда Антоша немного очухался.
Опустив заплывшие глаза, Антоша извинился перед ним. Он сказал, что несправедливо обозвал Женьку фиговым клоуном и крупнозернистым питекантропом.
На Женькином лице не было ни одного пятнышка. Римма тоже с удивлением смотрела на Женькино лицо. Оно блестело будто от пота.
— Ты что… мазался никак? — недоуменно проговорила Римма.
— Конечно, — с милой улыбкой подтвердил Женька. — «Тайгой». Лучшее средство против комаров. Ему ведь тоже никто не запрещал мазаться. Просто в каждом деле, канареечка-пташечка, мозгой шевелить надо.
Рыба молча сопел и хлопал глазами. Брови у Риммы слились в одну черту и сползли на переносицу.
— А Дантес? — тихо спросила она. — Дантес что, тоже, по-твоему, мозгой шевелил, да? Он перед дуэлью с Пушкиным под рубашку кольчугу надел. Это ты знаешь?
— Нет, — вздохнул Женька, — этого я не знаю. Это давно было. Мало чего теперь придумать могут.
Римма зло дернула Антошу за руку и увела к лагерю. Она вела его как все равно маленького. Вместе с Рыбой она ставила ему на лицо примочки. Ребята сбежались поглазеть на его мрачную физиономию. Всех очень интересовало, как это он умудрился так распухнуть. И молчаливый Рыба терпеливо объяснял, что Антоша попросту заснул в самом комарином месте.
Олег Григорьевич отснял Антошу крупным планом и посоветовал ему в следующий раз лечь спать на муравьиную кучу.
— Тогда я буду иметь возможность, — сказал он, — получить уникальные кадры чисто обглоданного скелета.
Когда горн пропел отбой, Антон забрался в палатку и устроился на своем жестком ложе. После примочек и мазей лицо горело уже не так сильно. В темноте было слышно, как рядом ворочается Женька.
В палатке галдели ребята. Кто-то зажег фонарик. Светлое пятно металось по потолку. Покачивался посредине палатки столб. Брезент над головами двигался и дышал.
— Тоже мне — Пушкин, — шепнул над Антошиным ухом Женька. — Надулся, будто тебе виноват кто.
Антошка промолчал. Он твердо решил не разговаривать с Женькой.
— Сильно болит? — спросил Женька.
Антоша не ответил. Женька еще что-то шептал и доказывал, а потом прошипел:
— Ладненько, посмотрим как ты завтра запрыгаешь, когда все узнают, почему ты меня ракетками стукнул. Из-за любви к Кибиткиной стукнул. Вот почему.
— Дурак! — подскочил Антоша. — Из-за какой любви? Но Женька высказал свой ультиматум и повернулся к Антоше спиной. Хорошо хоть, в палатке стоял галдеж — и никто ничего не услышал. Антошу даже в жар бросило оттого, что кто-нибудь мог такое услышать.
На другой день ребята с утра пололи брюкву, и Антоша ни на шаг не отходил от Женьки. Он хлопал Женьку по спине, чтобы доказать ему свое хорошее отношение, и громче других хохотал над его дурацкими шуточками.
— У, Женька! — захлебывался он. — Во даешь, бродяга!
Женька прыгал через грядки, кривлялся, всех задевал и фантазировал про кибернетическую прополочную машину.
— Закладываешь, значит, в нее программу, — шумел он, — брюкву не трогать, все остальное выдергивать! И поехали. А так откуда я знаю, которая брюква, которая не брюква? На ней не написано. Может, я все наоборот повыдергиваю.
Грядки уходили в бесконечность. Было жарко и душно.
Женька присел рядом с Антошей и двумя пальцами брезгливо дергал травинки.
На грядку упала тень. Антоша поднял голову. Римма Ясевич с ухмылочкой посмотрела ему в глаза и проговорила:
— Тряпка ты все-таки, Тонечка. А Женьке она сказала:
— Знаешь, Струменский, надоело. Честное слово. Или кончай ерундить, или мотай отсюда.
Перепачканные в земле руки Римма держала у бедер. Ладони у нее были подняты, как у балерины на сцене.
— Что ты, канареечка, — с напускным испугом забеспокоился Женька. — Я тружусь, пташечка. Запарился аж.
Он прицелился в грядку, секунду подумал и двумя чистыми пальцами ловко выдернул рассаду.
