Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли
— Конечно, похоже! — возгласил Бахрюков. Решил, видно, показать, что он тоже заинтересован уроком (авось, пригодится!). — Дантес же был трус, на фиг ему зазря подставлять пузо под пулю!
Матвей Андреевич поморщился:
— Лексика у вас, Бахрюков... Кстати, с чего вы взяли, что Дантес был трусом? У него и без того хватало всяких пороков... Знаете что? У меня предложение всему классу. Напишите небольшое сочинение на эту тему. Мог ли Дантес де Геккерен явиться на поединок в кольчуге под мундиром...
— У-у-у... — пронеслось над партами.
— Вы меня не поняли! Это добровольное сочинение. Для тех, кто в самом деле неравнодушен к Пушкину и его судьбе. Тем, кто не захочет писать или напишет неудачно, я не стану ставить плохую оценку. А тем, кто интересно раскроет тему, обещаю пятерку за четверть независимо от всех прежних отметок. Согласны? Срок — до понедельника.
Была пятница...
Лодька сперва решил, конечно, что не будет писать. Домашних заданий и так выше головы! Но в субботу с утра его "засвербило". Все, что связано с Пушкиным, Лодьку не оставляло равнодушным. Ведь именно по его стихам Лодька в свое время учился читать, листая мамин "Пушкинский календарь". А строчки "Прощай, свободная стихия" толкнули второклассника Севку сочинить: "Мой папа не вернулся с моря..." (и это стихотворение изрядно прославило его в начальной школе номер девятнадцать, когда появилось в "Пионерской правде").
И сейчас застучал в голове знакомый с давних пор пушкинский размер: "Прощай свободная стихия"... "Мой папа не вернулся с моря"... "Дантес не мог надеть кольчугу"...
А в стихах про отца есть такие строчки:
Но я все жду, что он вернетсяИ постучит тихонько в дом...
И он ведь тогда вернулся! И должен вернуться снова!...
Суеверное опасение, что если он, Лодька увильнет от сочинения про кольчугу, он что-то сломает в этом строгом стихотворном ритме, а значит и... в судьбе. Потому что получится обман. Обман Пушкина (хотя в общем-то сейчас речь не о нем, а о Дантесе), и обман Матвея Андреевича, который спас Лодьку в пятом классе, и... будто бы обман собственных строчек про папу. Что он вернется...
Все перепуталось в голове, но одна мысль стала ясной: не писать нельзя — и чтобы не дразнить судьбу, и ради исторической правды!
"Дантес не мог там быть в кольчуге..."
Лодька давно уже не сочинял стихов. Почти не сочинял. Разве что для открыток с поздравлением отца и мамы с Новым годом. Его "стихотворные таланты" заглохли где-то в третьем классе. Потому что было в жизни столько "отвлекающих" событий... Но сейчас тревога потянула в голове строчку за строчкой — как гиря ходиков тянет шестеренку и заставляет размеренно тикать механизм...
В понедельник утром, перед уроком литературы, Лодька дождался Матвея Андреевича у двери в учительскую.
— Я... Здрасте, Матвей Андреич... Я вот... — И протянул тетрадку.
— Что это, голубчик?
— То, что вы задавали... Про кольчугу..
— Да? Прекрасно, прекрасно... Только почему здесь, а не в классе?
— Потому что... ну, вы сами увидите. Там... получились стихи. Все начнут ржать... то есть смеяться, если прочитаете при всех...
— Вот как? Ну-ка отойдем...
И они (Лодька — на ватных ногах) отошли к окну, и Матвей Андреевич несколько совершенно бесконечных минут читал его, Лодькино, "творчество" и, кажется, даже шевелил губами. Потом вскинул глаза — карие, с красноватыми следами утомления на белках. Глянул с каким-то... удивлением, что ли?
— Голубчик мой... Это же лучше всего, что я мог ожидать от кого-то из вас. Это... вы просто удивительный молодец... Я только не понимаю: отчего же нельзя это вслух, при всех?
Лодька смотрел на свои валенки со следами растаявшего снега и дергал измочаленный конец пионерского галстука. Не мог он объяснить, про отвратительную слабость, когда все начинают гоготать над тобой, про Бахрюкова и Суглинкина, про свой липкий страх...
— Страх, это ведь не то, что украшает человека. Не правда ли... Лодя Глущенко? — вдруг сказал тихонько Матвей Андреевич.
Лодька дернул галстук изо всех сил и обреченно вздохнул:
— Ну, ладно...
Оказалось, что, кроме Лодьки, написали сочинение еще трое. В том числе и Бахрюков. Наверно, потому, что перед этим он ухитрился схватить по литературе две "пары" (один из всего класса!) и теперь надеялся спасти положение. Однако не спас.
— Сударь мой, — горестно сказал Матвей Андреевич. Я оставляю без внимания такие выражения, как "гад" и "подлюга", хотя это не лезет ни в какие рамки... но не могу пройти мимо вашей грамматики. Даже Дантес, который, говорят, совершенно не знал русского языка, не сумел бы сделать столько ошибок на одной странице... Возьмите ваш опус и, перечитывая его через несколько лет, вы, может быть, покраснеете... если к тому времени обретете эту способность...
Потом приступил Матвей Андреевич к умному (даже в очках!) Олегу Тищенко.
— Значит, вы полагаете, что Дантес выполнял тайное задание царя, который хотел уничтожить поэта за его сочувствие декабристам? И, будучи наемным убийцей, он вполне мог бы воспользоваться кольчугой, но, скоре всего, не сумел ее найти, поскольку в ту пору кольчуги были уже редкостью?.. Ну что ж, мнение довольно спорное, однако же, всякая точка зрения достояна уважения. Тем более, что изложена литературно и грамотно. Полагаю, вы заслужили пятерку...
Олег с достоинством поправил очки и сел.
— Теперь, текст Игоря Калугина...
Игорь Калугин считал, что, конечно, злодей Дантес был в кольчуге, зря говорить не станут. Ведь не даром же М.Ю.Лермонтов написал про него и про других таких же: "А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов..."
— Здесь больше горячих чувств, чем доказательств, — подвел итог Матвей Андреевич. — Однако же, в целом неплохо. Но как я могу поставить "пять", если вы слова "надменные" и "прославленных" пишете с одним "эн". Конечно, это не диктант с проверкой грамотности, но все же... Согласны на четверку за четверть?
Калугин, у которого до сих пор были сплошные трояки, заверил, что он очень согласен...
А Матвей Андреевич взял наконец тетрадку Лодьки, который до этой минуты обмирал от всяких предчувствий и сейчас обмер еще сильнее.
— А вот, самое значительное, на мой взгляд, сочинение. С весьма четким доказательством авторской позиции и, к тому же, поданное в очень интересной форме. Классическим четырехстопным ямбом пушкинской эпохи...
И он стал читать, а все слушать (Лодька — полыхающими ушами).
Дантес не мог там быть в кольчуге,Надетой подло под мундир.Никто бы в офицерском кругеЕму такого не простил.Дворяне, да — сей факт известен —Нередко мучили крестьян,Однако же в вопросах честиСредь них немыслим был изъян.И если б пуля пистолетаРасплющилась о твердь колец,Все — даже недруги поэта —Дантесу б молвили: "Подлец!"Ведь кодекса, что смерти строже,Не смел нарушить ни одинПускай ничтожнейший, но все жеКавалергард и дворянин.А мы все... Если б силой чудаТам оказались, то любойПоэта спас бы не кольчугойА просто бы закрыл собой...
Несколько секунд висело молчание ("Провалиться бы куда-нибудь", — думалось Лодьке). Потом два-три человека нерешительно захлопали. Но хлопки были слабенькие, и тут же их прервал Бахрюков — увесистым, жирным таким "х-хы!"
Матвей Андреевич среагировал немедленно:
— Бахрюков, объясните смысл вашего маловразумительного междометия.
— Чё? — сказал тот.
— Что означает ваше "хы"?
— А потому что...ха! Закрыл бы он! В штаны бы напустил...
Кое-кто с готовностью захихикал.
Матвей Андреевич уронил на стол тетрадку, скрестил руки в потертом на локтях сукне гимнастерки.
— Я не понимаю Бахрюкова... и других, кто хихикает. Глущенко написал очень неплохие стихи. Он не думал хвастаться своей храбростью, а создал поэтический образ... всех тех юных людей, кто неравнодушен к творчеству Александра Сергеевича. А что касается вас, Бахрюков, то вашим брюкам в этой ситуации ничего бы не угрожало. Ведь вы не стали бы заслонять поэта, не так ли?
— Я чё, разве мешком ушибленный... — пробурчал Бахрюков, но не очень громко.
— А Глущик, обязательно стал бы! — громко заявил Бахрюковский подпевала Суглинкин. — Он ведь тоже знаменитый поэт. Еще во втором классе писал стихи, их даже в "Пионерке" печатали. Во, шуму было!..
Да, Лодька помнил, конечно: ведь Суглинкин тогда учился вместе с ним, с второклассником Глущенко, в девятнадцатой школе. Смирненький был в ту пору, незаметный, дразниться даже и не думал. А теперь... Растреплет, скотина, всем про те давние дела...
Но Матвей Андреевич резко изменил течение разговора:
— Приступаем к уроку. Пусть Суглинкин выйдет к доске и расскажет нам, что хотел подчеркнуть автор "Капитанской дочки", когда сделал эпиграфом повести пословицу "Береги честь смолоду"...
