Станислав Романовский - Вятское кружево

Там Сережа упал грудью на горячий песок, обнял его обеими руками и, согреваясь, стал подгребать песок себе под бока.

Муза села в сторонке и, выжимая волосы, сказала:

— А я не озябла.

Тяжко дыша, прижимаясь к песку всем худеньким сильным телом, с которого так и не сошел прошлогодний загар, он еле выговорил:

— Хо-оо-ло-оо-дно-ооо…

— Я не знала, Сергей, что ты мерзляк! — добродушно сказала девочка. — В бассейне я купаюсь час, и — ничего. Правда, там вода пахнет хлоркой, и она разъедает весь загар. Вот смотри.

Девочка показала бледные руки и прибавила:

— У нас в городе загар очень ценится.

— А мы не замечаем, — сказал Сережа, оглядывая себя. — Ходим, как черны жужелки!

— Знаешь, как я боялась? — жалобно призналась девочка. — Ноги опущу, а там холодно. Будто кто-то меня вниз тянет.

Она беспомощно надула губы, и Сережа приободрил ее:

— Да ты что? Я-то тут.

Пришла босиком Лидия Александровна и сказала:

— Дети, одеваться!

На той стороне озера разошелся всплеск, будто с берега нырнул человек и скоро вынырнет. Все трое замерли. Всплеск повторился: взбугрилась вода с громом и пеной, и по озеру пошли волны.

— Кто это? — спросила женщина.

Прислушиваясь к всплескам, Сережа ответил голосом, пугающим его самого:

— Щука с серебряными рогами. Она сюда стариком одним посажена охранять горловину, подводный родник, живун, по-нашему. На этом живуне держатся все озеро и весь бор. Если он погибнет, озеро высохнет, а с ним и леса…

Лица у матери и дочери были испуганными, и Сережа, пытаясь успокоить их, прибавил:

— Мне дедушка говорил: «Эта Щука зла людям не делает…»

И осекся: бурун вскипел близко от этого берега, и лилии закачались на волнах.

Лидия Александровна хлопнула в ладоши, как пионервожатая на сборе, и сказала негромко, но повелительно:

— Дети, одеваться!..

При сборах в движениях всех троих была естественная согласованность, какая бывает в семье между людьми близкими. Они разбирали берестяные туеса с земляникой и, хотя в каждом ягод было поровну, выясняли без обиды, кому какой принадлежит. Лидия Александровна взяла в дорогу букет из таволги, колокольчиков и приложила к нему единственную белую лилию, которую она невесть когда сорвала в озере.

А лесная чаша, где лежало озеро, была по макушки деревьев налита красно-золотым воздухом. Солнца уже не было видно, и без него озеро светило смоляным светом, и, думалось, будет светить, покуда жив главный живун.

— Мама, ты босиком? — спросила Муза.

— Да.

— А я-яя?

— Доченька, не все сразу.

— Я тоже хочу босико-оом, — шептала Муза. — Я очень хочу босико-оом.

Они отошли от озера и поднялись по песчаному склону. Позади с громом и эхом била Щука, и все трое остановились.

— Как бы грозы не было, — сказал Сережа. — Она к грозе любит играть. К грозе. К дождю.

— Бум!.. Бум!.. Бум!.. — била Щука, и брызги в сумерках разлетались стаей рыб, а, возможно, это были и сами рыбы, за которыми охотилась зубастая охранница.

Отсюда было видно солнце. Оно сидело в ветвях могучей сосны, как красный глухарь, шевелилось и ворочалось под всплесками Щуки с серебряными рогами. Ненадолго свет солнышка укатил на тот берег, и, осветясь, закраснела глина, зажелтели, забелели, засинели цветы. Красный глухарь беззвучно слетел с сосны, и цветы погасли.

А в озере все била и била рыбина, и женщина спросила:

— Ты думаешь, будет гроза, Сережа? Тогда надо торопиться…

В обеих руках она несла туесок с ягодами, большой букет цветов и туфли. Босые ступни ее с потрескавшимся лаком на ногтях были чисто-начисто вымыты росой и розовели от ягодного сока.

Хрипели коростели в траве по обе стороны песчаной дороги, и отчаянно остро, как бывает только в начальном нашем детстве, пахло хвоей, озерной водой, осокой и цветами с лугов. Люди убыстряли шаги, и Лидия Александровна говорила:

— Я иду и слышу: земля такая теплая, парная…

— Парует земля, — подтверждал Сережа.

— Я все равно пойду босиком, — захныкала Муза, но мальчик одернул ее:

— Слушайся матери-то!

Девочка не обиделась.

— Мама, — сказала она. — Ты можешь мне верить или не верить, это твое личное дело, но мы с Сергеем сегодня перешли на «ты». Ты слышишь, мама?

— Да? — рассеянно отозвалась Лидия Александровна.

— Да, да! — воодушевлялась девочка. — Я знала, что рано или поздно это произойдет. Я догадывалась… Но не думала, что это случится так скоро.

Лица матери и дочери рдели от пережитого дня, и Сережа про себя радовался этому.

«Свожу их по грибы да на рыбалку, — по-хозяйски думал мальчик. — Тройной ухой угощу на озере. Они у меня поправятся, загорят. Ни одна хворь их не возьмет».

— Мама, — возбужденно спрашивала девочка, — почему у маленьких лягушек большие хвосты?

— Никогда не задумывалась над этим…

— Я тоже не задумывалась, пока не увидела их сегодня в озере.

Нечто неизъяснимо таинственное и вечное было разлито в лесном воздухе и небе, где загорелись звезды в проемах между тучами, и все трое держались теснее друг к другу.

— Мама, — спрашивала девочка, — а белую лилию ты несешь для кружева?

— Посмотрю, доченька.

— Я тоже ее рассмотрю всю-всю!.. А если мы не съедим ягоды? Их же много.

— Мы сварим варенье.

— Ой, как я хочу варенья!

Впереди горсткой огней засветилась деревня Кукушка. Огни были рядом, да люди шли до них долго-предолго. В светлом небе неожиданно выросла громада избы, и в звуках жилья путники услышали немолодой женский голос:

Горе, горе! Семь горей:

Залетка за восемь полей.

Это все не горюшко —

Найду и через полюшко.

Льняная бабочка

Ночью сквозь сон Сережа слышал, как у него гудят ноги. Еще были шорохи и шаги, но проснуться и узнать, кто это, не хватало сил. Потом мимо него пронесли что-то, задевая о пол, и мальчик проснулся.

Над ним склонялся дедушка и спрашивал:

— Сергей!

— Ну.

— Вазелин не знаешь где?

— Не в посуднике ли?

— Как он туда попал?

— Ты его туда кладешь.

— Я? Совсем обеспамятел, непутящий. Надо же, куда я его запрятал!.. Другого места нет, что ли?

Не зажигая света, дедушка долго гремел посудой в посуднике, пока не нашел искомое, и ушел в переднюю избу, бормоча под нос:

— Не дом, а содом.

Позевывая, Сережа лежал в темноте с открытыми глазами и видел в окно часть полночного неба, а наискось через него — Млечный Путь. Звезды в нем бежали, и мальчик глубже залезал под одеяло, потому что знал: звезды бегут — быть ветру. Ветер уже начинался. Покачивались створки окна, и под навесом, несмотря на руководящий басок петуха, беспокойно переговаривались куры.

Кому дедушка-то вазелин понес?

На цыпочках по холодному полу мальчик прошел в сени.

Из двери в переднюю избу падал желтый свет. В нем возникла фигура дедушки, большая и угластая.

— И не думайте и не расстраивайтесь, Лидия Александровна, — увещевал дедушка. — Не до свадьбы — завтра же к вечеру все пройдет.

— Я расстраиваюсь, — говорила женщина.

— Вот это напрасно! — убеждал дедушка. — Это ни к чему. Другой раз три загара за лето сойдет, и мы только крепчаем!

— Три загара?!

— Три загара. А что такого? Три загара, и никто еще не умирал…

Сережа спрятался под быстро нахолодавшее одеяло, когда мимо него прошел дедушка, и по одному его дыханию было ясно, что старик доволен и ему хочется поделиться своими суждениями о квартирантах и о жизни вообще.

Дедушка сказал, чтобы слышал Сережа:

— Девушке спину напекло. Так, маленько! Красноты-то настоящей нет. А шуму-то, шуму-то!

Поскольку Сережа молчал, дедушка подождал, а потом продолжил:

— Мы с тобой, сынок, молчком болеем…

Озаряя навес и двор, вспыхивали зарницы, а грома не было, и, звеня стеклами, хлопали створки окна.

Дедушка закрыл их, долго раздевался, укладывался, заснул и во сне, как человек, бывший на войне, раненый и контуженый, разговаривал сам с собой:

— Жизнь-жизнь.

Или:

— Беда-аа…

Или еще:

— На риск иду, мужики.

Причем слово «риск» он произносил по-своему: «рыск». Так, по его мнению, было убедительнее и, если хотите, интеллигентнее.

В такие минуты до спазмы в горле мальчик жалел дедушку, и ему хотелось разбудить его, растолкать и сказать:

«Не спи, пожалуйста. Чего я без тебя буду дела-аать?»