Мария Киселёва - Весёлый третий

— Ну как, Миша, готов? — спросила Нина Дмитриевна.

— Готов.

Он встал и посмотрел почему-то на Шурика.

— На одной крыше…

— Опять про крышу? — удивился Сковородкин.

— Да не про ту. Значит, на одной крыше стояли двадцать три… статуи́.

У Нины Дмитриевны дрогнули брови.

— Ста́туи, — поправила она ударение.

— Ну ста́туи.

— На крыше, говоришь?

— На крыше.

В классе зашумели. Гиндин вытянул лицо и застыл, изображая скульптуру. Сковородкин тоже окаменел, но в другой позе.

— Спокойно, ребята. Ну что ж, это бывает. Например, на здании Зимнего дворца.

— А там на крыше? — обрадовался Миша. — И тоже двадцать три?

— Кто же кого спрашивает, Капустин? Ты меня или я тебя? Не отвлекайся.

— Ну вот, — продолжал Миша, — стояли двадцать три статуи́. Ой, ста́туи то есть.

— Ну и что же? — спросила Нина Дмитриевна.

— А потом девять… пропало.

Вера прыснула и раскатилась тонким смехом. Другие тоже не выдержали.

— Куда же они пропали?

Миша пожал плечами:

— Не знаю. Вот это и надо решить.

В классе стало весело. Нина Дмитриевна не сразу всех успокоила.

— Не складно получается, Капустин, — сказала она потом. — Мы ведь не загадки загадываем, а задачи решаем.

Учительница говорила не сердито, и Капустин ничего не подозревал, но она обмакнула перо в чернила — значит, сейчас поставит в журнале отметку. Миша сразу забеспокоился.

— И я задачу…

— Но ты не придумал, а сказал, что готов.

— Почему? Я придумал.

— Тогда говори.

Миша кивнул головой, встал поудобнее, а сказал только:

— Чего говорить?

— Ну дальше. Куда делись твои статуи?

— А-а, — вспомнил Миша. — Не все, а девять штук только.

— Хорошо, девять штук, — сказала Нина Дмитриевна уже сердито.

— Они это… как уж…

— Слезли, — подсказал Гиндин.

Миша улыбнулся и промолчал. Все ждали. А в голову, как назло, ничего не приходило. Нина Дмитриевна снова взяла ручку.

— Они слезли, — поспешно сказал Миша.

Класс грохнул смехом. Капустин сел. Учительница поставила в журнале двойку. В общем-то история вроде смешная, только Мише было не смешно.

На другой день все забыли про эту задачу, и сам Капустин забыл, наверно, но когда начался урок арифметики, он сидел очень грустный. Его соседка ни с того ни с сего подняла руку:

— Спросите Мишу, Нина Дмитриевна.

— Я его вчера спрашивала.

— Ну вот же… он и хочет исправиться.

— Скоро будет контрольная, пусть исправляется.

А контрольная была трудная. Только ничего, все решили. И Миша ее решил. Значит, с двойкой было покончено и можно бы про нее больше не вспоминать. Но о ней вспомнили, и вот как.

Вскоре назначили сбор звена. Звеньевая Валя Савчук сказала:

— Мы соревнуемся с третьим звеном. Значит, мы должны лучше их учиться и работать. Учимся мы неплохо, а должны еще лучше, потому что они учатся тоже хорошо. А чтобы мы лучше учились, мы должны помогать отстающим.

— А кто у нас отстающий?

— А отстающих у нас нет.

— А кому же мы помогать будем?

— Вот я и говорю, — продолжала звеньевая, — что у нас нехорошо получается: помогать некому.

— Ну это же хорошо, — сказал Шурик, — что нет отстающих.

— Это, конечно, хорошо, но тогда звено будет плохо работать, раз не будем помогать…

Да, положение было трудное. Обсуждали его и так и этак, а выходило одно: соревнования не выиграть. Тут и вспомнили Мишину двойку.

— Но он ее исправил, — звеньевая вздохнула. — Вот если б не исправил, мы бы ему помогали.

— Да зачем? — сказал Сковородкин. — Он сам с ней быстро покончил.

— Ну да. Три дня она только и была, — сказала Савчук невесело. — Мы даже сбора не успели собрать.

В третьем звене другое дело. Там есть такой ученик, которому все звено помогает. И в классе с ним остаются и домой ходят. Валиной сестре хорошо там звеньевой быть. А Валя просто не знает, что делать.

— Давайте нахватаем двоек, — предложил Сеня Гиндин. — А потом начнем их исправлять.

— А что? — поддержал Сковородкин. — Никто и не узнает, какие это двойки.

Это они придумали, конечно, так, для смеха, но звеньевая очень возмутилась и сказала, что это будут нечестные двойки, а отметки надо получать честно. Опять поговорили, поговорили про Мишу и решили переходить ко второму вопросу. В этом вопросе стояли внеклассные мероприятия. Это значит: помогать младшим, собирать макулатуру и металлолом. Решили собирать макулатуру завтра же. Но тут вышла временная задержка из-за сильных декабрьских морозов.

Новогодние стенные газеты всегда бывают самые лучшие. Оно и понятно: они с Дедом-Морозом. Но такую еще не видали. Ее внесли перед уроками сестры Савчук, причем Галя входила в дверь спиной и так и шла задом наперед, держа двумя руками широкий рулон, а Валя с другого конца несла этот рулон, сдвинув брови и растопырив локти. За ними важно выступала Шурикова соседка Вера с портфелями Вали и Гали. Все, конечно, бросились к газете. Дед-Мороз был сделан аппликацией. Никто не знал, что аппликация — это такая красота! Парчовая шапка у Деда блестела так, словно она обледенела и как будто поэтому она была такая жесткая, задубелая. Хотелось прижать к ней палец и посмотреть, какая под ним получится проталинка. Но самое главное — борода. Серебристая, капроновая, она занимала весь правый верхний угол, всю половину и даже свисала ниже листа.

Весь класс прямо с ума сошел, когда увидел такую газету. Все галдели, лезли вперед, тянули руки, чтобы потрогать.

Галя и Валя Савчук сразу стали красные, лохматые, отбивались локтями и коленками и кричали: «Тише! Не давите!» Сеня Гиндин всех расталкивал, оттаскивал назад, орал почему-то:

— Ишь, бездельники, лежебоки! Бросились на готовенькое!

Сам он ничего еще для газеты не сделал и только теперь должен был прикрепить ее кнопками. Когда он пролез к стене и встал на учительский стул, оказалось, что кнопки у него пропали.

— Что за злые шутки? — кричал Гиндин со стула. — Мишка, ты не проглотил?

— Нет, — сказал Капустин и закрыл рот.

— Чиж! Не у тебя в кармане?

— Нет.

Коробка с кнопками нашлась у самого же Сени, и газета была повешена на стену. Вот тут-то и стало видно и какая шапка, и какая борода, и что она занимает всю правую половину листа.

Когда вошла Нина Дмитриевна, она сказала: «Ох!» — и остановилась у газеты. А все зашумели и засмеялись, потому что все поняли, что Нина Дмитриевна не ожидала такой красоты, потому что она даже не заметила, что забыла поздороваться и положить журнал на стол. А так и стояла минуту, а может, больше, а когда повернулась, то потерла ладонью об ладонь и сказала:

— Ах, как у нас хорошо, ребята. Вроде морозец и пахнет хвоей. И вроде мы все румяные, правда?

— Правда! — закричали ребята.

Вот какая была газета. С ней стало веселее, интереснее, только задачи решать стало трудно. Арифметика совсем не лезла в голову, когда тут такой Дед-Мороз и пахнет хвоей.

Капустин дольше всех вздыхал над задачкой и глядел на газету. И, кажется, совсем забылся, серебряная борода, наверно, его прямо приколдовала, потому что он так на нее засмотрелся, что ручка у него выкатилась из ослабевших пальцев и покатилась по парте. Он схватил ее уже на коленях.

У Шурика задача тоже не решалась, а вместо этого получились стихи:

Здравствуй, Дедушка Мороз,Что ты нам в мешке принес?

Он показал их соседке Вере. Она подумала и написала на той же промокашке:

Ничего я не принес,Отвечает Дед-Мороз.

«Как это ничего, а мешок?» — написал на другой стороне Шурик. Тут Нина Дмитриевна отобрала промокашку, а Шурик стал решать задачу. Лопаты, лопаты… в первой бригаде лопаты, во второй, в третьей, и не поймешь, сколько всего лопат. Наконец получилось.

— Восемнадцать! — прошептал Шурик Деду-Морозу.

— Ты что? Двадцать три, — удивилась Галя Савчук.

— Тихо, тихо, — сказала Нина Дмитриевна, но было уже поздно.

«Как же так?» — думал Шурик и глядел на Деда-Мороза. А тот подмигивал своим хитрым веселым глазом, мол, соображай, Чижов, что к чему. И Шурик сообразил: конечно, двадцать три, потому что он забыл прибавить пять лопат, про которые узнал в первом вопросе. Он их быстренько прибавил и — все в порядке, задача решена. Так-то, Дедушка Мороз, мы соображаем, когда надо.

На перемене все снова стояли у газеты, и многие потирали руки, как Нина Дмитриевна. Снова читали поздравления. Вот сорока с круглым черным глазом держит в клюве телеграмму и просит Веру, Шурикову соседку, научить ее тараторить. Вера — первая мастерица трещать, а бедная сорока двух слов связать не умеет.