Жаклин Уилсон - Девочка-находка
Я расплакалась. Все решили, что Эйприл-плакса переживает за бедную Ханну. Конечно, мне было её жаль, но ещё больше мне было завидно — да так, что я чуть не позеленела. Нет, мне не нравился Грант Лэйси. Я завидовала Ханне потому, что у неё такая чудесная мама.
Я завидую и Кэти, хотя её мама скорее из породы наседок. Она хватается за телефон, стоит дочери задержаться на пять минут в школе, и зовёт её пышечкой и крохотулечкой, будто Кэти два года. Кэти смущается. Я сочувственно качаю головой, но к глазам подступают слезы, и я сердито моргаю, чтобы отогнать их.
Я хочу, чтобы у меня была мама, которая сможет меня обнять и поцеловать. Мама, которая будет за меня волноваться. Мама, для которой я навсегда останусь маленькой девочкой.
Разумеется, я ничего не говорю Кэти и Ханне. Они уверены, что у меня есть мама. Они видели Мэрион от силы два-три раза. Наверное, они удивились, что она довольно пожилая, но ни словом об этом не обмолвились. Они считают, это круто, что я зову её по имени.
— А когда ты была маленькой, ты звала Мэрион мамой? — спросила Кэти.
Я выкрутилась, сказав, что всегда звала её Мэрион.
Я не могу называть её мамой.
В моей жизни было множество женщин, которых я звала мамами. Первую я даже не помню. Патриция Уильямс. Так написано в моем досье. Это огромная папка, набитая вырезками, письмами и отчётами. На ней стоит моё имя, но мне не позволялось туда заглядывать, пока я не переехала к Мэрион. Она настояла на том, чтобы я все прочла. Сказала, ей нет дела до установленных порядков, если они нарушают моё право знать о своём прошлом. Мэрион умеет добиваться своего и не пасует даже перед социальными работниками. Она не кричит и не спорит. Она спокойно и твёрдо говорит, как намерена поступить. И вот у меня в руках толстенная папка. Ребёнок со свалки, перед тобой твоя жизнь.
Многое я помню и так. В детстве у меня был альбом с вырезками. В интернатах не любят слово «вырезка», потому что не хотят, чтобы дети чувствовали себя отрезанными кусочками бумаги, которые ветер несёт незнамо куда. Но я себя именно так и чувствую. Знаете, как если сложить лист бумаги и вырезать фигурку, а затем развернуть, получается цепочка кукол? Они кажутся одинаковыми, но их можно раскрасить в разные цвета, одной подрисовать очки, второй — яркие губы, третьей — узор на платье. Я — цепочка бумажных кукол. В каждой семье, где я жила, я была той же самой девочкой, но раскрашенной в новый цвет.
Патриция Уильямс стала моей первой мамой. Пришла и ушла. Она брала в дом брошеных детей, младенцев, и растила их до года. Из больницы меня перевезли прямо к ней.
Интересно, она меня помнит? Я её совершенно не помню. Иногда мне снится, что кто-то берет меня на руки, прижимает к груди и целует. У Кэти есть дневник, куда она записывает свои сны. Однажды мы забились в угол школьного двора и стали говорить о сновидениях. Я на миг потеряла осторожность и рассказала им о своём сне. К счастью, они не дали мне закончить и принялись стонать от хохота, думая, что мне привиделось романтическое свидание с мальчиком. Я не стала их разубеждать — мне было слишком стыдно сказать правду. Нормальным людям не снится, что они снова младенцы. Не знаю, чьи это были руки. Уж точно не мамины. Она не обнимала меня и не целовала. Она взяла меня за ноги и засунула в мусорный бак — так я себе это представляю.
Может быть, мне снилась моя первая приёмная мать, миссис Уильямс? Мне кажется, что она большая, мягкая, пахнущая хлебом и свежевыглаженным бельём. Вот бы она снова взяла меня на руки! Сумасшествие. Но мне так этого хочется.
Попробую с ней встретиться. В папке есть её адрес. Возможно, она давным-давно переехала, но я хотя бы увижу дом. Вдруг я его вспомню? А если она все ещё там, вдруг я её узнаю?
Мне не следует ехать одной. Надо обсудить это с Мэрион. Но мне не хочется ей говорить. Она решит меня отвезти, а я не хочу ехать с ней. Я должна сделать это сама.
Все так странно. Я ещё никуда не ездила одна. Сбегать на угол дома за газетой, купить хлеба и джема, взять в прокате фильм — вот и все, что мне позволяли делать самостоятельно. Одна я хожу только в школу.
Иногда по субботам мы с Кэти и Ханной выбираемся в магазины или кино. Однажды мы даже были в «Глитси» на вечеринке для старших школьников. (Сплошное разочарование: одна компания девчонок осмеяла Ханну, решившую потанцевать. Другой компании показалось, что Кэти строит глазки их друзьям, и они пригрозили её отколошматить. А вышибала не поверил, что мне четырнадцать — мне было почти четырнадцать, — и велел нам уходить.) Но домой мы возвращались не одни: за нами приехал папа Кэти, который очень встревожился, обнаружив нас всех трех в слезах.
Я не знаю расписания поездов. К счастью, миссис Уильямс живёт в Вестоне, что в паре остановок от нас. Рукой подать.
4
Вот вам и рукой подать! Вестон — огромный район, а у меня нет карты. Я спрашиваю у прохожих дорогу. Сначала меня отправляют в пригород, затем говорят, что мне, наоборот, нужно к центру. Я иду по зелёным улицам вдоль реки и уже начинаю думать, что провела детство в богатом квартале, но выхожу на авеню с незнакомым названием и понимаю, что забрела не туда. В конце концов я возвращаюсь к станции и сажусь в такси. В рюкзаке пятифунтовая банкнота и горсть монет. Поездка длится несколько минут, но шофёр требует с меня два фунта восемьдесят пенсов. Даю ему три фунта, думая, что этого хватит, но он бросает ехидное замечание насчёт моей щедрости. Я вынуждена извиниться и дать ему пять фунтов, он спрашивает, дать ли мне сдачу, мне хочется ответить «да», но я стесняюсь. Он уезжает, а я стою на дороге, красная как рак, и чувствую себя одураченной.
На заборе сидит девочка с ярко-оранжевыми волосами ёжиком и смотрит на меня. На ней короткая юбка и футболка в обтяжку, открывающая живот. Над пупком крошечная радуга. Наверное, нарисована фломастером, а может быть, настоящая татуировка, хотя девочка с виду ненамного старше меня.
У неё на руках ребёнок — пищащий, мокрый, шевелящийся свёрток. Ребёнок довольно большой, но девочка умело переворачивает его, кладёт на колени и притворяется, будто хочет отшлёпать.
— Денег у тебя явно больше, чем здравого смысла, — говорит она. — Если тебе их некуда девать, можешь подкинуть мне.
Произнося это, она улыбается. Я улыбаюсь в ответ. И смотрю на ребёнка, не решаясь спросить.
— Это мой третий, — говорит девочка. — Двое старших сейчас в яслях.
И хохочет, увидев выражение моего лица.
— Шутка!
— О!
— Сегодня первое апреля, день дураков.
— Точно, — отвечаю я. — И день моего рождения.
— Тогда с днём рождения! Как тебя зовут?
— Угадай.
— Ого! Эйприл?
— Угу. А тебя?
— Таня.
Ребёнок начинает пищать.
— Да-да, передам. Он говорит, что его зовут Рикки.
Ребёнок радостно визжит, услышав своё имя, а затем срыгивает Тане на ногу.
— Фу! — говорит Таня, снимает с него вязаную пинетку и вытирает ногу.
Она смотрит на меня. У неё узкие зеленые глаза.
— Прогуливаешь?
— Нет.
— Кончай врать. Ты же в школьной форме, дурочка.
— Ну ладно. А ты тоже прогуливаешь?
— Я временно не учусь. Социальные работники все ещё решают, как со мной поступить. Только не спрашивай почему. Моё дело и без того занимает несколько шкафов. — Она говорит с гордостью, задрав подбородок. — Ну и зачем ты пришла? Тебе нужна Пэт?
— Я… не знаю, — бормочу я. — Пэт? Патриция… Уильямс?
— Она самая. Тётушка Пэт, любительница детей. А, все ясно. Ты одна из них? — Таня смеётся. — Я схватываю на лету. Только что-то ты непохожа на приютскую. И говоришь не как все.
Я сглатываю. Переехав к Мэрион, я научилась следить за своей речью.
— Люблю пускать пыль в глаза, — говорю я с интонацией приютской девчонки.
Таня смеётся:
— А ты тоже быстро схватываешь, Эйприл. Ну так как — зайдёшь к Пэт?
Внезапно мне становится страшно.
— Уже не знаю, хочу или нет, — бормочу я.
— Да она нормальная тётка, говорит Таня. — Пошли.
Она встаёт и сажает ребёнка на бедро. Берет меня за руку. Я позволяю ей подвести себя к входной двери.
Дверь на защёлке. Таня открывает её ногой. Она обута в босоножки на высоком каблуке. Обои в коридоре исчёрканы карандашом, по ковру разбросаны детали конструктора и машинки. Пахнет свежим хлебом, подгузниками и тальком. Я вдыхаю эту смесь, пытаясь вспомнить запах.
— Пэт, у нас гости! — кричит Таня и тащит меня по коридору на кухню.
У плиты стоит женщина. У её ног двое малышей играют с кастрюлями. Она именно такая, как я и представляла: мягкая, уютная, розовощёкая; ни грамма косметики, старый свитер, вытянутая юбка, сбитые туфли. Но моё сердце не ёкает. Я её не узнаю. И по её добродушной улыбке понимаю, что она меня тоже не помнит.
— Здравствуй, детка, — говорит она. — Кто ты такая?
— Эйприл, — говорю я. И жду.
— Эйприл, ласково повторяет она. — Чудесное имя. И очень подходит к сегодняшнему дню.
