Станислав Рудольф - Птицы меня не обгонят
На переменке Петер развлекался тем, что поджигал у девчонок промокашки. Он прогуливался между партами и, если на парте лежала тетрадка, отыскивал в ней промокашку, щелкал зажигалкой и неудержимо радовался пламени, которое бедная девчонка спешила погасить.
Милану зажигалка показалась знакомой.
Он окликнул Петера и, когда тот подошел к его парте, спросил:
— Где взял зажигалку?
— Купил…
Милан усмехнулся:
— Я знаю — у Лупоглазого…
— Как ты догадался? — изумился Петер.
— Мне он ее тоже подсовывал. Сколько ты ему дал?
Петер щелкнул зажигалкой.
— Десять. Дороговато, а? Но она того стоит.
— А что, если Лупоглазый ее стащил? — недоверчиво сказал Милан.
— Я ее купил! — возразил Петер, но поспешил засунуть зажигалку в карман.
Милан ухмыльнулся:
— Почему же тогда прячешь? Мы же не отнимаем.
— Теперь купи сигареты и будешь совсем взрослым мужиком! — посоветовал ему Славечек.
Петер надулся и уселся за свою парту.
— А зажигалка и вправду хороша! — признал Славечек и достал из портфеля учебник истории. — Как ты думаешь, наша Бабуля меня сегодня засыплет?
— Я не пророк Магомет! — огрызнулся Милан.
Славечек поднял взгляд к потолку:
— Да будет на то воля аллаха!
А Бабуля уже, словно яхта в гавань, вплывала в девятый «Б».
14
«Какие горести могут быть у морской свинки? За ней захлопнулись двери школы, и ей ни до чего дела нет. Лежит себе в коробке и ждет, пока я ее приласкаю, или, когда никого дома нету, вылезает и прогуливается по кухне. У морской свинки, наверное, вообще нет никаких забот. Ей куда лучше, чем мне. Но свинка не может нарисовать картину и не умеет говорить, хотя говорить, может быть, и умеет, только я не понимаю ее языка.
Мой Пузырек наверняка знает, что есть на свете кто-то, кто его любит. Хоть один-единственный человек…
Иногда мне кажется, что вокруг меня жуткая пустота, море непонимания. Но где-то вдали, я чувствую, есть и мой островок…
Я хотел бы найти в себе достаточно смелости и назвать его вслух: Вендула».
15
В полдень захрипело школьное радио и среди прочих сообщений назвало фамилию Милана. Его вызывал к себе директор.
— Что стряслось? — спрашивали ребята.
— Ничего, — успокаивал он их.
У дверей директорского кабинета Милан нагнулся и попытался через замочную скважину определить, что его ждет. Это ему не удалось. Тогда, набрав в легкие побольше воздуха, Милан нажал на ручку.
— Здравствуйте, — сказал Милан и одним взглядом сразу оценил обстановку: мама, Божья коровка, директор.
— Садись, Мразек! — предложил директор, хлопая ладонью по столу в поисках очков.
Милан опустился на свободный стул и принялся разглядывать стены кабинета. Над рабочим столом директора висела большая картина: «Подсолнечники».
Каждый раз, как Милан приходил сюда, взгляд его останавливался на этих подсолнечниках. Он не смог бы объяснить, чем они так его привлекали. Может быть, тусклым оранжевым цветом?
Директор начал говорить о том, что Мразек учится уже в девятом классе и ему, должно быть, известно, что он должен сейчас решить, куда пойти учиться после окончания девятилетки.
— Я же вам говорю, товарищ директор, — ответила вместо Милана мама, — мы хотим, чтобы сын поступил в химический техникум. Учится он хорошо, голова на месте, было бы жалко, если б…
— Но я не хочу… — перебил ее Милан.
Какая невоспитанность!
Тогда в разговор вмешалась Божья коровка:
— Но, пани Мразкова, у Милана по химии тройка, вы не можете этого не знать!
Мама улыбнулась и заявила, что знает, и очень даже хорошо знает.
— Если он может получать пятерки по математике, а по другим предметам только пятерки и четверки, почему же ему не дается химия? — добавила она. — Чтоб вам было ясно, да потому, что он просто не хочет. Он упрям, не так ли? — Мама наклонилась к Милану и легонько стукнула его по голове.
— Вы уверены, пани Мразкова, что поступаете правильно?
— Что вы хотите этим сказать?
— У Милана душа лежит к иному. Он любит животных, понимает их, ему с ними хорошо…
— Мальчик в пятнадцать лет еще не может сам решать свою судьбу.
— В химический техникум могут пойти другие ребята, но не ваш Милан. Поймите это! — Учительница нервно терла лоб.
Милан заметил, что разговор ее утомляет. Но мать не уступала:
— У меня двое детей…
Тут Милан многозначительно вздохнул, ибо знал, что последует за этим словами. Все посмотрели на него, но мать это не смутило.
— …двое детей, — повторила она. — И я хочу, чтоб они твердо стояли на ногах. Лилина подает в театральное. Сами понимаете, сколько хлопот. Если бы не знакомства… как говорится… А сын чтоб всю жизнь маялся где-то в захолустье только потому, что в пятнадцать лет забил себе голову ерундой? Я не хочу дожить до этого. Когда-нибудь он сам попрекнет нас, что мы не настояли на своем.
— На экзаменах в техникум будет большой конкурс, — предостерегал ее директор. — Что вы будете делать, если Милан провалится?
Мать, видимо, все обдумала заранее и спокойно ответила:
— Год отработает на химическом заводе учеником, а потом будет снова сдавать.
— Вы погубите Милана, пани Мразкова! — резко ответила ей Божья коровка.
Мать заерзала на своем стуле.
— Послушайте, что я вам скажу! Когда у вас будут свои дети, вы станете по-другому смотреть на вещи. Милан наш сын, и решать за него будем мы!
— В таком случае не рассчитывайте, что школа даст ему рекомендацию… Что вы скажете, товарищ директор?
Директор поигрывал очками. Он начал издалека, стал говорить о проблемах молодежи вообще и так далее, и Милан понял, что директор не хочет поддерживать Божью коровку.
Мать победоносно взглянула на учительницу.
— Мне можно идти? — спросил Милан; он чувствовал несправедливость, жалел Божью коровку, как жалел бы жертву кораблекрушения на одиноком плоту, которой никто не может помочь.
— Ступай, Мразек! — закартавил директор.
Мать, прежде чем Милан успел подняться, стала поправлять ему воротник рубашки.
— Не срами нас, — заметила она многозначительно.
— Мама, оставь меня, пожалуйста. — Милан сопротивлялся и отталкивал ее руку. — До свиданья! — крикнул он и так хлопнул дверьми, что по коридору пошел гул, словно выстрелила пушка. — Ой, извините, я случайно, — сказал он извиняющимся тоном, сунув нос обратно в кабинет.
И его злость сразу пошла на убыль. Словно, хлопнув дверью, он разрядился. Он успокоился. Он больше не злился ни на мать, ни на директора. Ему было все безразлично. Только в душе остался странный, щемящий осадок: жалость к себе. Милан плелся по пустому коридору и чертил пальцем на стене ломаную линию.
16
После уроков в зале состоялся турнир по настольному теннису. Собралось много ребят. Милан тоже записался, но вылетел уже в третьем круге. Более того, его, Милана, победил семиклашка, потому что сегодня Милан никак не мог сосредоточиться. А может быть, потому, что тот мальчишка из седьмого на самом деле был классным игроком.
Милан злился на себя. Он вполне мог выиграть. Но все болели за того, из седьмого. Даже Вендула. Наверное, потому, что он младше. Ну и пусть!
Милан сел на стул у стенки, недалеко от дверей. Потом пошел играть Славечек и освободил место рядом с Вендулой. Милан тут же перебрался туда.
Явился Петер с транзистором. Все стали слушать танцевальную музыку. Петер был счастлив: наконец-то он был в центре внимания; собственно, не он, а его транзистор, но ему, видимо, и этого достаточно. Он начал заливать, будто приемник ему привез дядюшка из Японии.
Никто ему не поверил.
Петер клялся самыми страшными клятвами, утверждая, что готов провалиться на этом самом месте.
Потом к Петеру подошла какая-то девчонка из шестого. Милан не знал, как ее зовут, только видел иногда среди малышей возле школы. Наверное, она жила на другом конце Стршибровиц. Девочка протянула Петеру какой-то сверток в черной бумаге.
— Папа послал тебе все фотографии, которые остались, — сказала она и побежала к своим ребятам.
Мадла испытующе поглядела на Петера:
— Что за фотки?
— Да так, ничего… — стал отнекиваться Петер, пытаясь поскорее спрятать сверток в карман куртки.
— Показывай, — приказал Милан и схватил таинственный сверток.
В нем оказались те самые фотографии, которые сделал Петер во время каникул. Милан показал их всем ребятам.
— Значит, ты их вовсе не сам проявляешь! — воскликнула Вендула.
— Ясненько! Таскает пленку к Водеру, а нам внушает, будто он мастер фотодела! — хихикала Мадла. — Ну и гусь…
