Марсель Паньоль - ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
Мой отец сверился с планом и привел нас к узкой пыльной дороге, которая начиналась между двумя ресторанчиками и выводила из города; мы пошли по ней быстрым шагом вслед за нашим Жозефом, несшим на плечах мою сестренку.
Удивительно хороша была эта дорога Прованса! Тянулась она меж каменных стен, накаленных солнцем, а сверху к нам склонялись широкие листья смоквы, густые ветви ломоноса и вековых олив. Пышный бордюр из сорняков и колючек у стен свидетельствовал, что усердие путевого сторожа не простирается на всю ширину дороги.
Я слышал пение цикад, а на стене, желтой как мед, словно застыли лепные фигурки, которые, раскрыв рот, впивали солнечный свет. Это были маленькие серые ящерицы, отливавшие черным глянцем графита. Поль тотчас стал за ними охотиться, но принес только их трепещущие хвосты. Отец объяснил нам, что эти прелестные зверюшки нарочно сбрасывают хвост, как иной вор, спасаясь от полицейских, оставляет у них в руках свой пиджак. Впрочем, ящерица отращивает через несколько дней другой хвост, на случай если опять нужно будет спасаться бегством.
Примерно через час ходьбы нашу дорогу пересекла другая; здесь открылась круглая площадка, совершенно пустая, но в одном из секторов этого круга стояла каменная скамья. На нее мы усадили маму, и отец развернул план.
— Вот то место, — сказал он, — где мы вышли из трамвая. Вот место, где мы сейчас, а вот и перекресток Четырех Времен Года, где нас ждет возчик, если только нам самим не придется его там ждать.
Я с удивлением смотрел на две линии — прямую и кривую, которыми был обозначен наш путь: нам предстоял огромный крюк.
— Дорожные рабочие с ума, видно, сошли, — сказал я, — построили такую кривую дорогу.
— Не рабочие сошли с ума, — ответил отец, — а наше общество глупо устроено.
— Почему? — спросила мама.
— Потому что этот громадный крюк приходится делать из-за четырех-пяти больших поместий, через которые нельзя было проложить дорогу и которые тянутся за этими стенами… Вот, — добавил отец, отметив точку на карте, — наша вилла… Если считать по прямой, она находится в четырех километрах от Барасса. Но из-за горстки крупных помещиков приходится идти пешком девять километров.
— Многовато для детей, — сказала мама.
А я подумал: «Многовато для мамы». Вот почему, когда отец встал, чтобы снова пуститься в путь, я пожаловался на боль в лодыжке и попросил их еще несколько минут отдыха.
Мы шли еще час вдоль стен и поневоле кружили меж них, словно шарики игрушечного бильярда, которые никак не могут попасть в лузу.
Поль возобновил было охоту за хвостами ящерок, но мать его отговорила, притом в таких трогательных выражениях, что Поля даже слеза прошибла; он решил прекратить эту жестокую игру и занялся ловлей кузнечиков, которых давил камнями.
Тем временем отец объяснял маме, что в будущем обществе все замки превратят в больницы, все стены снесут и все дороги станут прямыми как стрела.
Я ужасно любил эти папины лекции о политике и общественном устройстве, я толковал их по-своему и часто спрашивал себя, почему бы президенту нашей республики не вызвать отца, хотя бы на время каникул: за три недели Жозеф устроил бы счастье всего человечества!
Неожиданно наша дорога перешла в другую, гораздо более широкую, но такую же запущенную.
— Мы уже почти у места встречи с возчиком, — объявил отец. — Вот там внизу виднеются платаны, это и есть перекресток Четырех Времен Года. И поглядите только, — сказал он вдруг, показывая на густую траву, стлавшуюся по низу стены, — вот чудесное обещание!
В траве валялись огромные железные брусья, сплошь покрытые ржавчиной.
— Что это такое? — спросил я.
— Рельсы! — ответил отец. — Рельсы для новой трамвайной линии! Остается только уложить их на место!
Всю дорогу попадались нам эти рельсы; но буйные травы, в которых они тонули, говорили о том, что строители новой трамвайной линии не торопятся.
Мы пришли к деревенскому кабачку на перекрестке Четырех Времен Года. Это был домик на развилке дороги, он прятался за двумя большими платанами, рядом был высокий водоем с колонкой из ракушечника, поросшего мхом. Сверкающая вода струилась из четырех изогнутых труб и тихонько журчала, напевая свою прохладную песенку.
Хорошо, наверно, было сидеть там, под сводом платанов, за маленькими зелеными столиками! Но мы не вошли в эту «западню», она ведь тем и опасна, что кажется такой прелестной.
***Итак, мы уселись на парапете, тянувшемся вдоль дороги; мать развернула сверток с завтраком, и мы стали уписывать хлеб с хрустящей, золотистой корочкой — тот, когдатошний хлеб моего детства! — и тающую во рту колбасу, усеянную, словно мраморными крошками, белыми кусочками сала (по своему обыкновению, я прежде всего искал среди них зернышко перца, как ищут боб, запеченный в крещенском пироге [18]), и апельсины, которые, точно в люльке, долго качало море в испанских баланчеллах [19].
Однако мать озабоченно сказала:
— Жозеф, это все-таки очень далеко!
— И мы еще туда не добрались! — весело подхватил отец. — До этого места еще добрый час ходьбы.
— Сегодня мы налегке, но когда придется тащить с собой сумки с едой…
— Дотащим, — перебил ее отец.
— Мама, с тобой трое мужчин, — сказал Поль. — Ты ничего не будешь носить.
— Разумеется! — подтвердил отец. — Это будет прогулка, немного длинная, но все же полезная для здоровья. Кроме того, ездить сюда понадобится только на рождество, на пасху да на летние каникулы — всего три раза в год! А выходить из дому мы будем рано утром, на полпути делать привал и полдничать. Да, наконец, ты ведь сама видела рельсы. Я поговорю с одним журналистом — нельзя же допустить, чтобы рельсы тут ржавели! Давай поспорим, что через полгода трамвай довезет нас до самого Круа, а это в шести километрах отсюда; нам останется только час ходу.
Я мгновенно увидел, как рельсы, сверкнув, взметнулись из травы в воздух и смирно улеглись в своих колеях на мостовой, а где-то вдали глухо загудел, возвещая о себе, трамвай…
***Однако, подняв глаза, я увидел не мощную машину, а тележку с шаткой пирамидой из нашего скарба.
Поль с радостным криком бросился ей навстречу; Франсуа подхватил его и усадил на холку мула. Теперь братишка оказался вровень с нами; он вцепился в хомут, ошалев от сознания своего величия и от страха, и губы его кривила полуулыбка то ли радости, то ли смятения. А меня снедала постыдная зависть.
Тележка остановилась, и Франсуа сказал:
— Теперь пристроим хозяйку.
Он сложил вчетверо большой мешок и расстелил его на краю передка, у самых оглобель. Отец посадил маму, дал ей на руки сестричку, рот которой обрамляли фестоны из растаявшего шоколада, а я взобрался на парапет ограды и вприпрыжку побежал за колымагой.
Поль, вполне успокоившись и даже торжествуя, грациозно раскачивался взад-вперед в лад бегу мула, а я с трудом сдерживал жгучее желание вспрыгнуть на круп мула позади братишки.
Горизонт впереди скрывали кроны высоких деревьев, окаймлявших извилистую дорогу.
Но через двадцать минут перед нами открылось небольшое селение на вершине холма, между двумя ложбинами; справа и слева пейзаж замыкался грядой отвесных скал, которую провансальцы называют «барой».
— Вот и село Латрей! — воскликнул отец. Мы были у начала крутого подъема.
— Здесь, — сказал Франсуа,-хозяйке придется сойти, а мы немного подтолкнем тележку.
Мул стал, а мама спрыгнула на пыльную землю.
Франсуа снял Поля с его живого трона, открыл выдвижной ящик, устроенный под кузовом, и вынул два толстых кола. Один из них он протянул моей изумленной матери.
— Это вага, чтобы притормаживать тележку. Когда я вам скажу, вы подложите вагу под колесо с этой стороны.
Мама была счастлива, что допущена к мужской работе, и крепко ухватилась своими маленькими ручками за тяжелую вагу.
— А я подложу другую, — вызвался Поль.
Его предложение было принято, что глубоко меня уязвило как еще одно нарушение права старшинства. Но я был вознагражден с лихвой: Франсуа вручил мне свой кнут, здоровенный кнут ломового извозчика, сказав:
— А ты будешь стегать мула.
— По заду?
— По чем попало, и притом кнутовищем!
Он поплевал себе на ладони, ссутулился и уперся обеими руками в задок тележки; тело его приняло почти горизонтальное положение. Отец стал рядом в такой же позе. Франсуа, зычно обругав мула, крикнул мне: «Поддай, поддай ему!» — и изо всех сил навалился на задок тележки. Я стегнул мула, но не больно, а так, чтобы он понял, что надо поднатужиться. Колымага затряслась, сдвинулась с места и проехала метров тридцать. Не поднимая головы, возчик перевел дух и крикнул:
— Вагу, вагу!
Мама, шедшая у заднего колеса, быстро подложила вагу под железный обод; Поль, на удивление проворно, сделал то же самое, и тележка стала. Решено было минут пять передохнуть. Франсуа воспользовался этим, чтобы сказать мне, что мула нужно гораздо сильнее бить, и лучше бы по брюху. Поль завопил:
