Иван Серков - Мы с Санькой в тылу врага
— Не беспокойся, и здесь хлебнешь горя, — урезонивает ее дядя Андрей.
Само собой разумеется, мы с Санькой тоже тут как тут. Без нас, как без соли.
Гости сидят, выпивают и закусывают. Обычно в таких случаях отец говорил, что мне нечего делать за столом, а нынче промолчал. Потому мы с Санькой сидим вместе со всеми, — выпивать, правда, не выпиваем, а налегаем на оладьи со сметаной да слушаем, о чем говорят взрослые.
Мой отец густо дымит цигаркой и рассуждает:
— Этого нужно было ждать. Недели две назад встретил я кума на базаре, а его сын в армии. Так вот кум и говорит: «Дрянь дело, Кирилл. Выдали им винтовки с патронами и эти, как их… скаски. Видать, начнется…»
Дед Николай в задумчивости кивает седой головой:
— Ну, коли скаски выдали, значит, шабаш…
— Да нет, пап, — вмешиваюсь я в разговор, — не скаски, а просто — каски.
— Один черт, — отмахивается отец, — скаски или каски. Пуля не поглядит.
Тут мне захотелось объяснить, что каску, видно, пуля все-таки не пробьет, но подошла бабушка и дернула меня за рукав. Мол, не будь слишком умным и не лезь куда не просят.
— Я их видел на польской, — продолжал отец. — Они и тогда на нас косо поглядывали.
Дядя Андрей хрустит редиской и в знак согласия кивает головой. Его острый кадык бегает по длинной, как у гусака, шее — то уткнется в подбородок, то спрячется под ворот рубахи. Когда кадык успокоился, дядя заявил:
— Атмосфера давно заряжена порохом.
Он всегда говорит по-ученому, особенно когда под чаркой.
— А куда ж, голуби, мы глядели? — спросил дядя Захар. Голос у него тонкий, высокий, говорит — как на дудочке играет.
— Туда и глядели, — хмуро откликнулся дед Николай.
— Давайте мы лучше споем, — перебила мужские разговоры тетя Марина и, не дожидаясь согласия, завела высоким, пронзительным голосом — у нас с Санькой даже в ушах зазвенело:
Ой, поля вы, поля,Вы зелёны поля.
Мужчины глотнули воздуха и лениво загудели басами:
Что ж на вас, на полях,Урожая нема-а?..
— Выше нужно, — посоветовал Скок и принялся помогать тете:
Что ж на вас, на полях,Урожая нема-а?..
От натуги у соседа проступили на шее жилы и побагровело лицо. Кажется, вот-вот у него в горле лопнет какая-то струна и все кончится. Но струна не лопается, и тонкий, чистый голос плавает над басами:
Только выросла однаКучерява верба-а-а!
— Вот, голуби, как петь-то нужно, — похвастался Скок и затянул снова. Поет он, запрокинув голову, — будто петух пьет воду.
Что под той, под вербойСолдат ранен лежит…
Его поддержала тетя:
В головах у негоВороной конь стоит.
Тут мама, которая до этого все уговаривала гостей, чтоб отведали то блинов, то холодца, молча поднялась из-за стола и, прикрывая лицо платком, вышла в сени. Басы смолкли. Только высокий голос соседа не хотел стихать:
На груди у него…
И вдруг голос оборвался. Последние слова Скок не пропел, а проговорил одним вздохом:
Красно знамя лежит…
Наступила гнетущая тишина, только муха со звоном билась о стекло.
— Э, черт! — разозлился вдруг отец и грохнул кулаком по столу, так что подскочили миски и ложки. Потом уже спокойнее обратился к гостям:
— О чем я вас попрошу… — Тут голос у отца задрожал, и нижняя губа часто-часто задергалась. — Всех попрошу: и тебя, дядя Николай, и тебя, Марина, и вас, соседи… Если что случится… Словом, не оставьте сирот в случае чего…
Тетя Марина сразу захлипала и запричитала о том, что, мол, бедные наши головушки и что сами мы тоже бедные-горемычные. Мне самому захотелось плакать, только Саньки постыдился. Чего доброго, смеяться станет.
Дед Николай потрогал свои буденновские усы, словно хотел проверить, на месте ли они, и, глухо кашлянув, сказал:
— Даст бог, ничего не случится. Вернешься. А мы тут за ними приглядим.
— Да чего уж там, — поддержал его дядя Андрей.
По улице я иду рядом с отцом и стараюсь глядеть героем, шагаю широко, нога в ногу со взрослыми. Неторопливо, верно, боясь что-нибудь упустить, отец дает маме наставления:
— Овес в огороде сожните, сложите на чердаке — суше будет. Да только обмолотите хорошенько, а то мыши солому посекут. Корова отелится — теленка не держите. Не прокормите. А заведется копейка — купите на зиму какого-никакого поросенка. Деду Мирону пуд пшеницы отдадите с трудодней…
А мама идет и вовсе его не слушает. Она думает о чем-то другом и часто-часто вздыхает.
— Сено привезти поможет дядя Николай. Вы тогда ему скажете.
— И говорить нечего, — подал сзади голос дед. — Мы тут с Иваном как-нибудь управимся.
Я расту от гордости: это дед про меня говорит.
За околицей нас догнала подвода. Люди на ней тоже ехали на войну — все с мешками, сумками.
— Дальше не провожайте, — сказал отец. — Долгие проводы — лишние слезы.
Мозолистой, тяжелой рукой он взъерошил волосы у меня на голове.
— Ну, смотри тут, сын. Слушайся мать, деда, бабушку. Струмент мой не растащи. Может, пригодится.
Отец легко вскочил на подводу и помахал нам рукой. Мы с Санькой бежали следом, пока хватало духу, потом сели в придорожную полынь, и нам стало горько- горько — то ли от этой самой полыни, то ли от пыли, которой наглотались, когда бежали вдогонку за подводой, то ли от обиды, что нас не берут на войну. Там бы мы показали себя, а заодно покатались бы на танках, насобирали по карману гильз, а то, глядишь, разжились бы и пулеметными лентами, как те, которыми обвешиваются матросы в кинофильмах про революцию. А дома кукиш с маслом высидишь.
Домой я пришел под вечер, обегав всю деревню. Между тем, оказывается, кабанчик наделал беды: забрался в огород и перепахал целый ряд картошки. По этому случаю бабушка встретила меня с особой торжественностью.
— А-а, явился, безотцовщина?! — проговорила она, словно не веря своим глазам, и потрясла у меня перед носом охапкой подобранной на огороде ботвы.
— Ну что ты такое говоришь? — попыталась было заступиться за меня мама.
Но бабушку уже не унять.
— А то и говорю: только отец за порог, а на него уже управы не сыскать…
Одним словом, бабушка видит меня насквозь, она знает, чем я дышу, ей кажется, что я совсем пропащий человек…
Вскоре пошел на войну и Санькин отец, и Санька тоже стал безотцовщиной.
6. ГЕРОЙСКИЙ КАБАНЧИК
Ушли отцы на войну, отголосили в деревне бабы, отзвенели песни, и снова жизнь пошла своим чередом. Точат люди серпы, готовят цепы — начинается жатва, Но иными стали сельчане — беспокойными, озабоченными, в глазах тревога, в речах тревога. А разговоры — самые разные. Мы с Санькой прислушиваемся к ним да на ус мотаем.
— Говорят, Минск немец забрал…
— Во прет, гад…
— Да брешут все…
— Дыма без огня не бывает…
— А про шпиона слыхали? Шпиона под Старосельем поймали…
— Удрал он…
— А я говорю — не удрал…
Мы с Санькой, наслушавшись этих разговоров, стали очень бдительными. Кого ни встретим из чужих на улице, присматриваемся: не шпион ли? Больно уж нам охота самим поймать хоть одного.
Некоторые мужчины, которых не взяли в армию, записались в ополченцы. Им выдали винтовки и патроны. Ходят они по деревне с оружием, а мальчишки следом бегают:
— Дядь, дай патрон…
Заправляет ополченцами колхозный бригадир Максим Здор. У него не то что винтовка — даже револьвер есть.
На колхозный двор привезли невесть откуда полевую кухню. Теперь ополченцы не ходят домой обедать. Им готовит мать Коли Бурца. Коля и сам не раз ел ополченский суп, а потом хвастался — вкусно.
Почти каждый день через деревню идут войска. С утра до позднего вечера мы дежурим на шоссе, чтобы не пропустить ни одной колонны. Едва только красноармейцы останавливаются на привал, Санька выносит ведро с ковшом, и мы таскаем из колодца воду, поим усталых, запыленных, вспотевших бойцов.
За это нам разрешают пощупать пулемет, примерить каску, а один веселый кудрявый боец подарил нам три винтовочные гильзы. Мы долго не могли их поделить и чуть не подрались.
А однажды командир разрешил посмотреть в бинокль. Это было уже совсем здорово. Когда я навел бинокль на нашу новую школу, она очутилась под самым носом. Кажется, рукой дотянуться можно. Иное дело, если перевернешь бинокль другим концом. Тогда школа становится не больше кирпича и отодвигается вон куда — на самую околицу деревни. Мы проверили это и на Санькиной хате, и на трансформаторной будке — одинаково. Целую неделю жили потом воспоминаниями про этот бинокль.
