Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
— Разве она различает цвета? — полюбопытствовал товарищ Бурлаков.
— Кет, она совершенно слепая! Но каким-то образом чувствует темное и не любит его. Боится. Из-за нее не раз срывалась идейно-воспитательная работа. Как хотите, но яблочко от яблони… гм, да… Никогда не видела такой строптивой девочки. Просто ужас! И что самое плохое: она действует на ребят. Всеми командует. И учтите, вся ответственность на мне. Ведь наш директор — вы, наверно, знаете — слепой…
— Слепой?! — ахнул Бурлаков. На его живом, веснушчатом лице промелькнуло выражение жалости и уважения.
— Я ее вчера спрашиваю, Гагину, — продолжала завуч, — как ты понимаешь принцип «кто не работает, тот не ест»?
— Простите, — перебил ее посетитель, — может, вы пошлете за девочкой? Если можно, разрешите нам с ней погулять. Ребята не возражают, если мы вчетвером отправимся на приморский бульвар?
Ребята не возражали. Пока пришла Ата, завуч рассказывала, как поставлена в интернате идейно воспитательная работа, и намекнула, что фактическим директором является она, «потому что, сами понимаете, — слепой…».
— А где директор?
Оказалось, что директор уехал в командировку в Москву.
— А какой предмет он преподает?
— Географию.
В кабинете на шкафах стояло несколько огромных глобусов, на которых все было обозначено выпукло.
Санди внимательно разглядывал глобусы, когда с треском распахнулась дверь и в кабинет стремительно вбежала сердитая девочка лет тринадцати.
— Вы меня опять звали, вам еще не надоело говорить об одном и том же? — язвительно начала девочка, останавливаясь- посреди кабинета.
— Как ты со мной разговариваешь? И… ты опять бежала? В правилах…
— Ведь это вы составили правила! Только вы одна можете требовать, чтобы дети ходили, как старики…
Девочка вдруг замолкла и прислушалась.
— Кто еще здесь? — спросила она вдруг неуверенно. Ермак кашлянул и встал. Ата бросилась к нему:
— Ермак, это ты? Почему тебя так долго не было? Ты болел? Или твоя мама опять…
— Я потом расскажу, — перебил ее Ермак. Товарищ Бурлаков поднялся:
— Разрешите откланяться, Анна Гордеевна. Значит, мы пойдем прогуляемся. У Аты есть пальто?
— Кто вы? — спросила девочка, нахмурившись.
— Инспектор. Меня зовут Ефим Иванович. Ата сбегала за пальто и косынкой.
— Ата, это Санди! — сказал Ермак, когда вышли на улицу. Девочка протянула руку:
— Здравствуйте, Санди. Ермак часто рассказывал о вас. Вы мне покажете ваши корабли?
Санди пожал маленькую горячую руку, но при этом так растерялся, что не сразу ответил.
— Вы меня не бойтесь, — засмеялась Ата, — я не злая. Спросите у Ермака. Просто я ее ненавижу, эту Анну Гордеевну! Ох как я ее ненавижу! Я всем ребятам объяснила, что она плохая. Как они раньше не понимали? Ребята меня слушают. Мы будем ее изводить, пока она не уйдет из интерната!
— Об этом мы еще поговорим, — пробурчал Ермак недовольно.
Ата шла уверенно, как будто видела. И хотя она крепко держала Ермака за руку, но всякий бы понял — просто она очень соскучилась.
Санди подумал, что Ата была бы, пожалуй, красивой, если бы ее не портило что-то свойственное многим слепым: какая-то угловатость, дикость, некрасивое выражение угрюмости.
На приморском бульваре было мало народу. Курортники уже разъехались. Ата сама выбрала скамейку и села с краю, возле Ермака. Потом она повернула лицо к инспектору.
— ото я вам нужна? Наверно, Анна Гордеевна на меня нажаловалась… Конечно, я мешаю ей работать. Наверно, меня надо изгнать из интерната. Я не могу не мешать ей. Просто не удержусь. Я ее ненавижу.
— За что? — спокойно спросил инспектор.
— За то, что она принижает нас. Она хочет, чтобы мы все время помнили, кто мы: слепенькие! А я внушаю ребятам: пусть живут, как зрячие. Мы нисколько не хуже! Ох, пожалуйста, найдите мне работу. Только не шить — я терпеть не могу шить. Я бы хотела работать на заводе. Вы знаете, я хорошо освоила токарное дело. В мастерской мной довольны… Хотите, спросите у нашего техрука!
— Тебе надо учиться, — возразил Ефим Иванович. — Разве ты не любишь учиться?
— Конечно, люблю. Особенно математику. Но я бы хотела… — Она грустно умолкла.
— Что бы ты хотела, Ата?
— После уроков приходить домой… Вы не знаете, как тяжело находиться в школе день, и ночь! И всегда над тобой воспитатель, даже когда ты спишь. Кроме того, девчонки очень болтливы, и меня это утомляет. Почему они не хотят немного помолчать и подумать? Зачем меня отдали в интернат, а комнату забрали… У нас была хорошая комната, светлая, очень светлая, да и большая. Где же я буду жить после интерната? В общежитии? С какой стати! Если бы… инспектор, то не могли бы попросить кого нужно, чтобы мне вернули мою комнату?
— Но как же ты одна… — начал было Ефим Иванович и запнулся.
— О, я в с е умею делать! Правда, Ермак? И готовить, и убирать, и ходить на базар. Ведь бабушка долго болела, и я сама все делала. Да еще ухаживала за ней. Зачем мне их домоводство! Я все умею делать. Пусть лучше чаще пускают в мастерскую. Я стану хорошим токарем и поступлю на завод.
— Но тебе надо учиться!
— Я буду работать и учиться. Я ведь очень здоровая и сильная. Я вое успею. И… я хочу жить одна!
Инспектор долго смотрел на нее. Странное выражение и гнева, и растроганности прошло по его гладко выбритому лицу. Он неистово потер подбородок.
— Ладно, Ата, я подумаю, что можно для тебя сделать. А у тебя нет никаких родных? Нет? А где твои родители?
Лицо девочки искривилось от злобы.
— У меня нет родителей! Разве я знаю, где они… Бросить меня и удрать неизвестно куда… Бабушка говорила, что я такая же шальная, как моя мать. И… — Голос ее, звучавший пронзительно и резко, вдруг дрогнул, в нем зазвенели слезы давней обиды. — Бог шельму метит. Это она про то, что я… незрячая. Но отец-то — ее ненаглядный сынок — хорошо видит. Только ч т о он видит?
— Но он приезжал тебя повидать?
— Нет! Я даже не знаю, где он, где мама… Может, они давно умерли? Или у них другие дети? Что им до меня. А папа даже не посмел приехать сам. Прислал вместо себя приятеля. Бабушке было стыдно, что он бросил нас. Она не велела никому говорить. Я бы и сама не сказала. Что за отец, что не приходит десять лет. А приятель пришел ночью и ночью же ушел. Он оставил бабушке облигацию, которая выиграла много денег. Мы тогда оделись во все новое и стали хорошо питаться.
— Он присылал еще денег?
— Нет…
— На какие же средства вы жили?
— У бабушки была маленькая пенсия за мужа. Нам помогал Станислав Львович, отец Ермака. Раз в три месяца он приносил бабушке денег.
— Он добрый человек?
— Я его ненавижу! — был безапелляционный ответ. «Похоже, что эта девочка ненавидит полсвета!»—подумал Санди.
Ермак сидел потупившись, ни на кого не глядя.
Видимо, Ефиму Ивановичу хотелось еще о многом расспросить Ату, но он взглянул на Ермака и переменил разговор:
— Гм! Значит, ты любишь математику… Ата не ответила.
— Слушай, Ата, — сказал Ермак, — тебя посмотрит одна хорошая докторша. Она делает операции на глазах и многим возвратила зрение. Сандина мама работает вместе с ней, и она тебя к ней отведет.
— Пусть посмотрит, — равнодушно отозвалась Ата, — наша докторша говорит: если оперировать, мало шансов на удачу. Один шанс на тысячу.
— Пусть хоть на миллион, а вдруг… — горячо возразил Ермак.
Все помолчали. Инспектор как-то озадаченно смотрел на слепую, на ее зеленое пальто, ободранные башмаки, будто недовольный собой. Потом он бережно взял ее руку в свои большие ладони.
— Давайте, ребята, знакомиться как следует. Меня зовут Ефим Иванович Бурлаков. Что? Говорил? Почему же вы не называете меня по имени? Кстати, Санди, я хорошо знаком с твоей родственницей Ксенией Гавриловной!
— Тетя Ксеня! — воскликнул Санди.
— Да. Мы с ней были в одном партизанском отряде…
— Дедушка тоже партизан! — сказал Санди.
— Да. И Александра Кирилловича знаю близко. Он был нашим командиром. А я… мне тогда было всего пятнадцать лет. Мы с тетей Ксеней часто ходили в разведку. Удачно. Тетка и деревенский парнишка ни в одном полицае не вызывали сомнений. Мы побирались. В худшем случае нам давали по затылку, чтоб катились прочь. Передавай тете Ксене привет от Ефимки. Скажи, что я скоро ее навещу. А сейчас… подождите-ка меня здесь.
Ефим Иванович пошел к киоску неподалеку, купил три самые большие шоколадки, вручил их ребятам и, коротко попрощавшись, ушел, все так же чем-то недовольный.
Ребятам он понравился.
— Я сразу понял, что он военный, хоть и одет в штатское, — заметил Ермак и добавил с уважением — Бывший партизан!
Шоколадку он спрятал в карман. Санди понял для кого и, в свою очередь, сунул ему в руку гостинец. Ермак спокойно взял.
