Лидия Чарская - Смелая жизнь
– Что это? Ты хромаешь? – остановил ее новый вопрос старого фельдмаршала.
– Так точно, ваша светлость.
– Ты ранен?
– Контужен в ногу гранатой при Бородине…
– Контузия гранатой – и ты на ногах и при войске?! – изумленно вскричал светлейший. – Вот что, голубчик! – добавил заметно взволнованным голосом светлейший. – Жизнь таких храбрецов, как ты, особенно дорога Отечеству, потому ты должен беречь ее во что бы то ни стало. Завтра же ты зайдешь в мою канцелярию… Я дам тебе подорожную и деньги из моих личных сумм и поезжай домой в отпуск, дружок, чтобы вылечиться и отдохнуть как следует у себя на родине.
– Ваша светлость! – горячо запротестовала Надя. – Уехать из армии теперь, в такое время, когда даже и не знающие военного дела крестьяне идут сражаться! Уехать теперь! Нет, нет, ваша светлость! Не отсылайте меня теперь, в такое тяжелое для Родины время!
– О-о! – не то с грустью, не то с легкой досадой проронил светлейший. – Ты еще успеешь попасть к самому разгару событий… Настоящее дело еще и не начиналось, дружочек! Ты отдохнешь и вернешься сюда ко мне моим личным ординарцем, а теперь поезжай с Богом и пуще всего береги себя… Повторяю, дружок, такие солдаты, как ты, необходимы милой Родине.
При этой похвале дыхание сперлось от счастья в груди Нади.
Сам светлейший, сам Кутузов отличил и сказал ей это!
И болезненная контузия, и обида, нанесенная Штакельбергом, и последние тяжелые события – все как-то разом отступило от нее.
Кутузов похвалил ее! Сам Кутузов! Оплот и надежда всей великой русской армии, всего великого русского народа!
Словно в тумане вышла она из комнаты главнокомандующего и только на крыльце штаб-квартиры вспомнила о другом счастье, дарованном ей судьбою. Вспомнила и затрепетала всем телом.
Домой!.. Она может ехать домой! Домой, на Каму! К отцу… Васе… к дорогим, милым, ехать теперь, обласканная своим новым защитником, отличенная самим царем, с Георгиевским крестом на груди, с офицерскими эполетами на плечах!.. Все, чего так смутно жаждала ее душа, свершилось. Ее мечты сбылись… мечты смугленькой девочки… И отец ее, милый, дорогой отец, может гордиться ею!..
Глава VII
Французы в Москве. – Дома
Светлый денек студеной ранней осени повис над златоглавою русской столицей. Все ее сорок сороков куполов церквей и соборов сияли тысячами искр в лучах солнца.
К четырем часам пополудни к Дорогомиловской заставе подошли передовые линии французского войска.
Впереди него на сильной молодой лошади ехал плотный маленький человечек в треугольной шляпе, окруженный блестящею свитой из первых французских маршалов и генералов. Маленький человечек пропустил перед собою церемониальным маршем находившиеся под начальством вице-короля Неаполитанского Мюрата полки в город, а сам остался у заставы, окруженный своими неизменными любимцами: генералами Даву, Мартье, Неем и другими.
Легко спрыгнув с коня, почтительно принятого у него под уздцы одним из окружающих адъютантов, Наполеон стал быстро ходить перед заставой, заложив руки за спину, нервной походкой человека, который уже давно ждет и которому ждать уже порядочно надоело. Еще сегодня с утра, любуясь с высоты своих позиций Москвою, раскинувшейся перед ним во всей своей красоте, маленький человечек с наслаждением мечтал о той минуте, когда «московские бояре» поднесут ему ключи этой святой Москвы, прославленной столицы Русского царства, такие же ключи, какие поднесли ему уже и гордая Вена, и Берлин, и Вильно, и итальянские города, приведенные в зависимость им, непобедимым Наполеоном.
Москва – это сердце России, до которой ему было так трудно добраться и которая обошлась так дорого, так возмутительно дорого его великой французской армии!
И вот он у Москвы, маленький Бонапарт, покоривший большую часть вселенной…
– Но что же медлят они, почему не выходят депутаты с ключами от города? – уже начиная раздражаться, нетерпеливо обращается он к почтительно окружающим его генералам.
Но генералы молчат… На их лицах выражается недоумение и усталость… О, эти русские! Как долго они заставляют томиться ожиданием гения императора, победившего полмира!..
Император между тем словно оживился. По его полному лицу пробежала улыбка…
Вдали поднялось облако пыли и несется к ним со стороны города… Это, несомненно, «московские бояре» торопятся изъявить знаки покорности ему, счастливому победителю без боя занятой столицы. О! Наконец-то!
Но это не «бояре», нет! Адъютант вошедшего уже в город Мюрата с быстротою вихря несется к заставе и приносит роковую весть: «Москва покинута жителями!.. Москва пуста!»
– Moskou déserte?[72] – бросает свою знаменитую фразу французский император, фразу, подхваченную впоследствии историей, и в бешенстве топает ногою.
И с этой исторической фразы, с минуты бессильного гнева толстого человечка в треугольной шляпе, судьба чуть ли не впервые поворачивает спину своему любимцу.
Москва покинута жителями! Москва пустынна! А несколько часов позднее она уже пылала, эта самая Москва, подожженная со всех концов самими москвитянами… И со дня пожара начались бесконечные бедствия Наполеона. Неудача за неудачей вихрем посыпались по воле причудливой судьбы на его великую армию… За пожаром наступил голод, а за ним следом появился и другой гость, еще более нежеланный и лютый. Этот гость был любимый гость северян, тот, чьего присутствия не выносили изнеженные теплым климатом французы. Этот гость был – славный русский дедушка-мороз, немилосердно пощипывавший непривычных к его студеной ласке южан. А в это же время по приказанию другого дедушки, Кутузова, русскими войсками, под начальством славного Милорадовича, маршал Даву, любимец Наполеона, был отрезан и разбит под Вязьмой. Потом неумолимый и бесстрашный Платов нагнал вице-короля Евгения и разбил его вконец под Красным. Теперь русские со всех сторон теснили и гнали врагов, гнали и теснили вплоть до самой Березины, которую обезумевшие под этим натиском враги едва перешли, оставив около 60 тысяч войска, частью убитыми, частью закоченевшими от стужи в непроходимых лесах России, частью потонувшими во время переправы через Березину или попавшими в плен…
А маленький человечек, проиграв большую игру, умчался в Париж, потеряв в России большую часть своего, закаленного в боях, славного войска…
В ту ночь, когда Наполеон с высоты кремлевских палат смотрел, полный недоумения и тревоги, на пылавшие здания Москвы, к маленькому, захолустному вятскому городишке Сарапулу подъезжала взмыленная тройка, запряженная в легкий возок. На козлах сидел возница-татарин.
Из возка выглядывало усталое, бледное лицо молоденького безусого офицера.
– Скоро ли, Ахмет? – произнес нетерпеливым голосом офицерик как раз в ту минуту, когда возок въехал в город и запрыгал по узким кривым городским улицам.
Голос молоденького офицерика заметно дрожал при этом вопросе.
Татарин молча указал кнутом куда-то в пространство. Офицерик, выглянувший из возка, стал напряженно вглядываться по указанному направлению.
Что-то смутное, радостное и тоскливое в одно и то же время, властно наполнило теперь сердце молоденького офицерика, или Нади Дуровой, ехавшей в возке. Ей разом припомнилась такая же точно беспросветная октябрьская ночь, повисшая над Камой, и громадный, ярко иллюминованный сад городничего, и она сама, смугленькая Надя, в белом платьице, с толстою косою вдоль спины и широко раскрытым, вечно вопрошающим что-то у судьбы взором. Шесть долгих лет отделяют ее от того времени, от той роковой ночи, когда смуглая девочка, пренебрегшая всеми законами природы и общества, ушла тайком из родительского дома, унося под грубым сукном казачьего чекменя сердце, жаждущее иной, славной, не девической доли. Как давно и вместе с тем как недавно все это было!
И, полная сладкой задумчивости, девушка умышленно настойчивее вызывала в своей памяти и тот последний проведенный под родительской кровлей вечер, и вместе с ним и образы отца, матери, Василия, Клены…
Сейчас, скоро она снова увидит их, дорогих, милых… Вот и знакомая главная улица Сарапула, где среди бела дня, не стесняясь, разгуливают куры и бегают поросята, копошась в грязи. Теперь, ночью, все здесь тихо и пустынно… Чуть освещенные трепетным сиянием месяца дома безмолвствуют, безмолвствуют и темные сады, уже потерявшие значительную часть своего летнего наряда… Только что-то шумит в стороне назойливо и монотонно, тем неутомимым однозвучным шумом, который убаюкивающе действует на болезненно восприимчивую душу. Надя чутко прислушивается, недоумевает с минуту и вдруг вся замирает от острого прилива радости – это Кама! Как могла она не узнать в первую же минуту ее знакомый плеск!
«Значит, сейчас… сию минуту, дома!» – соображает она, и сердце ее стучит так сильно, что она внятно слышат его биение.
