Твердые орешки - Ефим Петрович Чеповецкий
— Ну, теперь все в порядке, — говорит Пашка.
— Какой же это порядок? — спрашиваю. — Ты что, хвостом вперед запрягать будешь?
— Э-э, дело пустяк, — отвечает Пашка. — Теперь только развернуть осталось… Но, но! Да поворачивайся скорее! — И толкает Росинанта в грудь, а тот возьми да и переступи через оглоблю.
— Вовка, скорей уздечку мне подавай, — кричит Пашка, — а то ухватить не за что!
Я тут же ему уздечку подал. Он хотел ее накинуть на Росинанта, а тот, как увидел уздечку, замотал головой и ушел в поле.
Ну что поделаешь? Пришлось нам снова за ним гоняться. Но разве за конем угонишься?.. Устали мы, сели на землю, Пашка говорит:
— Конечно, я один во всем виноват. Я так и скажу…
— Нет, это мы вместе виноваты, — сказал я. — Это я же спросил, умеешь ли ты распрягать… А вообще-то виноват, конечно, Росинант. Потому что у него никакого конского образования нет.
— Ладно. Что же нам теперь делать? — спрашивает Пашка.
— Не знаю, — говорю, — мы вдвоем телегу не утащим, хотя лагерь отсюда близко и дорога ровная… Вот если бы еще… — Тут я не закончил своей мысли, потому что увидел на дороге наших ребят — весь пятый отряд. Оказывается, они с биологом Марией Дмитриевной шли с водоема.
— Пашка, мы спасены! — сказал я. — Картошка будет в лагере!
— Ты что, думаешь, Мария Дмитриевна может Росинанта запрячь?
— Нет! — говорю. — Гляди, сколько ребят. Если мы все вместе возьмемся — как игрушку телегу покатим.
Подошла Мария Дмитриевна с отрядом. Мы ей все, как было, честно рассказали. Она рассмеялась и говорит:
— Выходит, вам дикого коня, мустанга, дали. А как же теперь его в лагерь загнать?
— Никак, — сказал Пашка. — Я его здесь посторожу, пока дедушка Василий или кладовщик придет.
Когда пятый отряд узнал, что будем телегу с картошкой в лагерь тащить, крик поднялся неимоверный. Все начали впрягаться в телегу. На каждую оглоблю по десять человек получилось и еще десять сзади. Компания как потянула вперед, телега не поехала, а полетела.
Пашка остался в поле. Не успела телега проехать и двадцати метров, как послышалось победное ржание и топот. Это вдогонку за телегой бежал Росинант. Он и не собирался оставаться в поле, потому что не был диким мустангом. Он трусил позади телеги и коротко ржал, как будто сам подгонял ребят: «Но, веселей, братцы!.. Давай, давай! Походите-ка в моей шкуре…»
За Росинантом бежал Пашка, ну, а Мария Дмитриевна, конечно, шла последней.
Картошка в лагерь была доставлена вовремя, график питания не был нарушен. А Пашкина слава пронеслась по всем отрядам. Как его только не называли! И Дон-Кихотом, и укротителем мустангов, и цирковым наездником.
А вот мне почему-то грустно стало, обидно за лошадей. Столько веков они честно, безропотно плуги и телеги тащили, а теперь их машины заменили…
Куда же лошади денутся?
* * *
Вот и все, ребята, что я смог вам рассказать. Не подумайте только, что на этом заканчиваются все мои истории. Их у меня очень много. Потому что нет на свете мальчишки или девчонки, чтобы с ними не происходило каких-нибудь забавных приключений. Да вы и сами, наверное, знаете их немало.
Так что пока я с вами прощаюсь. А если случится нам снова встретиться, то прошу мне слово дать первому.
ЗНАКОМЫЕ СЮРПРИЗЫ
рассказы
Беспризорник
В марте Вовка переехал в новую квартиру, в большой шестиэтажный дом. А в мае у Вовы появилась сестренка Наташа. Отсюда все и началось. В доме будто переворот произошел. Шум, гам, никто себе места не находит. Днем все спят, а ночью жгут свет, кормят Наташку, бегают на кухню за пеленками. Бабушка — так та прямо запуталась в пеленках и клеенках.
Каждый вечер приходят гости и приносят подарки. Они поздравляют маму и папу, разглядывают красное, как помидорина, Наташкино лицо и восхищаются: «Ах, какая красавица! Ах, какая прелесть!..»
«Там и смотреть-то не на что, — думает Вовка. — Тоже событие! Вон у Толи Мазина отец голубую «Волгу» купил, и то меньше шума было! А здесь только и знают: «Натуленька!.. Наташенька!.. Натусенька!..» — будто, кроме нее, никого на свете нет».
Вова нарочно зубы перестал чистить. Четвертый день не чистит, никто не замечает. Бабушка в тетради и не заглядывает. Отец только и знает, что кричит: «Не путайся под ногами!»
Ходит Вова по комнатам, опустив голову, и думает: «Никому я теперь не нужен. Никто меня теперь не любит, не жалеет. Вот возьму и уйду. Они и не заметят, что человека не хватает…»
Вова остановился перед зеркалом, посмотрел на свой растрепанный чуб, на чернильное пятно под носом и решил пойти в беспризорники. Бабушка о них ему много рассказывала. Она когда-то была комсомолкой и боролась с детской беспризорностью. Беспризорники были раздетые, грязные, голодные. Все их жалели. Сам Феликс Эдмундович Дзержинский заботился о них: строил для них детские дома и колонии.
«Уйду насовсем! Пусть меня тоже все жалеют. Тогда дома небось забегают! Даже про Наташку забудут…»
У Вовы, который стоял в зеркале, покраснели глаза, нос задергался, как плохо пришитая пуговица, и весь он стал каким-то жалким, несчастным.
«Уйду, и все! — окончательно решил Вова. — Пусть знают!»
Ночью он долго не мог уснуть, а когда уснул — приснилось ему, что он уже беспризорник; бродит по улицам, холодный, голодный. Люди его очень жалеют: качают головами, разводят руками, и у всех слезы на глазах.
Потом неизвестно откуда на красной машине приехали Дзержинский и бабушка с комсомольским значком на старой вязаной кофточке. Феликс Эдмундович строго, как на портрете, смотрел на людей; а бабушка сидела рядом и держала в руках пеленки. Она все время вертела головой и делала вид, что не замечает Вову. Потом показала Дзержинскому
