Невская легенда - Александр Израилевич Вересов
Велено было сиповщику с первой оказией убираться из Москвы.
Михайла Иванович Щепотев утешал Трофима:
— На днях я в Орешек еду. Собирайся.
Ширяй загрустил. Козленка отдал первой встретившейся нищенке. На судьбу свою сетовал:
— Нет Трохе места в Москве. Эх, горе — что море; не переплыть, не вылакать.
4. «ДОМНИЦА»
За сотни верст от Москвы, занесенный снегами, нес свою солдатскую службу Шлиссельбург.
Скованная льдом, стала Нева. Конные дозоры уходили в сторону Корелы и в сторону Ниеншанца. В башнях и бастионах менялись караулы.
Жизнь в крепости и в ее окрестностях прочно налаживалась. На левом берегу выросла деревенька — землянки, шалаши, хаты, — всего дымов[9] двадцать. Вернулись из лесов ушедшие на время осады приневские жители. Это были коренные русские, но многие из них говорили по-шведски.
У подножия Преображенской горы появилась длинная, низкая изба. Здесь с утра до вечера стучали станы. Ткали парусное полотно. Работа считалась наказанием. Ткачих прислали с обозом из Подмосковья, Твери, Рязани — отбывать разные свои вины.
На острове, в самой крепости, отстроили сгоревшее жилье. Здесь же появилась небольшая верфь. Солдаты набирали из гнутой сосны бока и днища ладей.
На мысу, вдавшемся в озеро, дымила заправская литейная изба. Дым валил не только из черной, закоптелой трубы, но и сквозь неплотно пригнанные бревна стен.
Просыпались в крепости рано. В утренней полутьме солдаты уходили на посты. В полдень, в час шлиссельбургской виктории, в морозном воздухе разносился долгий звон: били в железный лист. Ночью Шлиссельбург затихал; лишь изредка неярко мелькнет светец то в одном, то в другом оконце.
Жизнь устоявшаяся, мерная. Но в любой час готовая обернуться боем. И тогда засверкают тесаки, взревут мортиры. Пока же все тихо.
Внезапно неведомо откуда появились слухи, один страшнее другого. Будто по ночам над крепостью летает трехглавый змей, брюхом задевает о верхушки башен. Иные говорили, что это вовсе не змей, а нетопырь, человеческой крови ищет.
Молодые солдаты-подчаски обмирали от страха, чудились им дикие голоса. Бывалые вояки крутили усы, хитро щурились. Рассказчику, клявшемуся «лопни мои зенки», не только видевшему летучего змея, но даже ощутившему вонючее дыхание горячей пасти, они говорили:
— Знаем, знаем. Заливаешь. Поди, Логашка опять над медью мудрит.
Логин Жихарев действительно мудрил над медью. Он создавал колокол, первый шлиссельбургский колокол. По стародавнему обычаю, в таком случае полагалось врать. Чем страшней и хлеще вранье, тем звончей получится металл. Обычай этот нерушимо исполнялся и в Орешке…
Пушкарь и литец построил в мастерской избе малую домницу. В ней плавил медь. Рядом с домницей в землю врыты формы. В одной из них — колокол.
Но для Жихарева эта работа — вроде пробы сил. Надо было поразмять руки. В боях не позабылась ли литейная хватка? Даже боязно за настоящее дело браться. Может, был мастер, да нет его? А настоящее дело — пушечное литье.
Логин и жил в своей мастерской. Спал на охапке соломы. Но спать приходилось урывками. Уж раз горит огонь в домнице, гасить его нельзя.
Помощников у литца немало — полсотни солдат. Работы у них — через край много. Надо в лесу нарубить отборных березовых дров и переправить на остров. Надо достать плотной земли для формовки, высушить ее, просеять, как бабы муку для пирогов сеют, чтобы — ни комочка и легкость появилась пуховая. Еще нужно старые шведские мортиры на куски разбить для переплавки.
За всем усмотри, все покажи. Логин исхудал, в запавших глазах — дума, лицо в копоти, нос даже лоснится от сажи.
А тут еще из Пушкарского приказа с нарочным прислали грамотку, что разослана по всем литейным дворам — Московскому, Новгородскому, Псковскому. Грамотка грозная:
«Буде мастеры учнут пушки лить кривороты и со всякими охулками, худые и к делу негодны, и им сказать, буде в том не исправятся, быть из них кому повешену».
Литец бросил бумагу в печь. Не нужна ему погонялка. Многажды слышал, как мортиры пламенем дышат, так скрипа дьячковского пера убояться ли? Нет, не из страха Логин днем и ночью не отходит от домницы.
Тяжело кипит медь. Только один Жихарев знает, когда и сколько присадить к ней олова. Заслонив глаза ладонью, следит за цветом огня, за цветом металла. Лохматая голова повязана мокрым платком, и все же пахнет паленым, от жары волосы кукожатся, тлеют.
Жихарев выходит из избы отдышаться. Над белой Ладогой плывут предвечерние тени. Ветер метет снега.
Красной, обожженной рукой литец отрывает от застрехи ледяную сосульку, с хрустом разгрызает ее.
Долго еще Логин стоит на мысу, впитывая в себя эту благостную тишину. Медленно поворачивается и, нагнув голову в дверях, исчезает за порогом мастерской.
В литейной избе на длинных деревянных козлах лежит глиняная пушка. Жихарев оглаживает ее ладонями, стучит костяшками пальцев, хорошо ли затвердела…
Кому он ведом, труд мастера, создающего нужное людям, для войны, для жизни?
С неделю назад здесь же, на козлах, лежала толстая струганая жердь, обвитая соломенным жгутом. Никто не видел, как мастер, вращая вороток, набрасывал на жердь глину. Слой за слоем. Сначала мешал состав с молотым кирпичом. Потом добавлял в глину шерсть, потом конский навоз. Деревянным шаблоном мерял, выравнивал, срезал излишек глины. Каждый слой сушил до чистого звона.
И вот — под руками мастера уже не жердь, а пушка, но пока рыхлая, толкни — рассыплется. Ужо будет у нее и могучее медное тело.
Надо разложить костры под формой, закалить накрепко и кувалдой выбить из нее жердь с соломой. Теперь у пушки и ствол есть. Но это еще полдела. Логин обмазывает форму толстым слоем сала. И опять — глина, глина. До боли в пояснице мастер клонится над чаном, набрасывает на форму глиняный кожух. Снова сушит огнем. Да для верности оковывает все сооружение железными обручами.
Логин не считает, дни ли, часы ли летят за работой, не замечает смены дня и ночи. Засыпает тут же, у чана: нет сил доползти до подстилки.
Отдыхает недолго. Кажется, вот только сейчас опустил веки. Солдат трясет его за плечо:
— Выйди-ка на улицу. Глянь.
Жихарев накинул овчинную шубу на плечи. Утро солнечное, глаза ломит от обилия света. Литец пятерней разминает лицо, сбрасывает с него остатки сна. Видит — окруженный солдатами, на бочонке сидит сам Трофим Ширяй. Все на нем — и мундир, и шинелишка —
