Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом
Нас действительно ждали «судьбы безвестные». Каждый понимал, чем может кончиться эта ночь, если не будет найден выход из окружения. Тем не менее ребята быстро ободрились, подняли головы, пели всем сердцем.
За «Варшавянкой» последовала «Марсельеза», потом «Смело, товарищи, в ногу». Пели все. Даже Седой хрипел своим сорванным голосом и, как дирижер, махал руками.
Трудно сказать, как долго это продолжалось. Все ждали известий от разведчиков, посланных на поиски выхода.
Радостный крик оборвал пение:
— Проход есть, товарищи!
Но указанию Седого дружинники немедленно пошли прятать оружие.
Это было уже перед рассветом. Уходили небольшими группами и поодиночке по Малой Грузинской, где по оплошности семеновцев не оказалось ни одного солдата.
Последними покинули район товарищи Седой и Семен. Предварительно их постригли и переодели до неузнаваемости.
Таким образом, главные силы восстания оказались «за пределами досягаемости», как выразился впоследствии губернатор Дубасов. А московский градоначальник с огорчением доносил царю: «Мятеж кончается волей мятежников, а к истреблению последних случай упущен».
Я тоже вышел с Пресни благополучно. Меня провожал дружинник Костя Симонов. По дороге он рассказал, что в самый разгар забастовки известный нам крестьянин Парфеныч привез из подмосковных деревень воз муки и картофеля для рабочих. Это был акт братания города и деревни. Куда делся потом Парфеныч, Костя сказать не мог, но слышал, что он собирался примкнуть к дружинникам.
На Малой Грузинской мы расстались.
Шутки палачей
Нет, я не буду описывать торжества победителей, не стану говорить о том, как семеновцы расстреливали рабочих Прохоровки на дворе фабрики, как пропускали сквозь строй казачьих нагаек наших сестер милосердия, как измывались над стариками и женами, как лилась драгоценная кровь героев восстания. Я расскажу только о славном подвиге двух беспартийных рабочих-прохоровцев.
Днем 17 декабря Пресня не сложила оружия, дружины не были разбиты. К ночи войска продвинулись лишь в глубь района и сузили кольцо вокруг фабрики Прохорова. Семеновцы готовились к общему штурму наутро 18 декабря. Первой жертвой была намечена Прохоровка, где находились штаб и центр восстания, а также все дружины, отступившие с окраин района.
Штурм фабрики решил возглавить сам полковник Мин — командир семеновских банд. С большим отрядом пехоты, с артиллерией и казаками он стоял на Звенигородском шоссе вблизи фабрики. Сопротивление Пресни привело его в ярость, и завтра он хотел отыграться.
Огнем артиллерии в течение дня корпуса фабрики не были затронуты, громили лишь спальни и общежития рабочих. Хозяин фабрики Прохоров своевременно снесся с самим Дубасовым, умоляя пощадить его собственность. Дубасов обещал пощадить, но лишь в том случае, если дружинники сложат оружие и фабрика без выстрела сдастся на милость победителей — семеновцев.
Весь день, до глубокой ночи, рабочие Прохоровки с детьми и женами сидели в подвалах. Кольцо огня и дыма подходило все ближе к их общежитиям и спальням. Снаряды то и дело рвались во дворах, попадали в крыши, срывали чердаки. В подвалах было невыносимо тесно, душно, не хватало воды и пищи, дети задыхались, стонали старики. Все чувствовали себя обреченными и ждали ночи как избавления.
Канонада закончилась поздно. Ответных выстрелов дружины давно уже не было слышно. Тишина, нависшая над Пресней, казалась еще страшнее.
Рабочие стали выбираться из подвалов во двор фабрики. Что делать? Все понимали, что пришел их последний час. С минуты на минуту ждали штурма семеновцев.
Пощады не будет. Погибнут сотни людей, женщины, дети…
В четыре часа утра хозяин фабрики Прохоров направил к рабочим своего швейцара с предложением прислать к нему делегатов на совещание. Ничего другого не оставалось делать. Рабочие отправили к хозяину пять человек — в большинстве депутаты райсовета.
Прохоров жил в роскошном двухэтажном доме в центре своих владений, на возвышенности, откуда можно было видеть все постройки фабрики. В четыре часа утра он принял депутатов рабочих.
Хозяин сам дрожал от страха, но все же не без злорадства показал депутатам письмо от губернатора Дубасова с ультиматумом: «Если не прекратится стрельба из фабрики, в шесть часов утра она будет обстреляна артиллерией и сожжена».
В их распоряжении оставалось всего два часа, а потом…
Хозяин предложил сдаться, вывесив на всех корпусах фабрики белые флаги. Иного выхода не было: рабочие были безоружны, связаны семьями, детьми, женами, над всеми нависла угроза смерти.
Прохоров заранее подготовил письмо полковнику Мину с извещением о сдаче и с просьбой не подвергать фабрику обстрелу из орудий.
— Кто же пойдет к полковнику с этим письмом? — спросил один из рабочих.
Прохоров слегка замялся, но сказал, что надо идти кому-нибудь из депутатов. Не он же пойдет в клетку тигра.
Произошла заминка. Все понимали, что делегат, посланный к Мину, живым не вернется. Даже хозяин не отрицал этого.
— Да, идти к семеновцам — значит рисковать жизнью: делегата могут и расстрелять, — сказал он и как бы между прочим добавил: — Семья погибшего будет мною обеспечена, конечно… И вообще я подумаю обо всех пострадавших…
Вперед выступил молодой еще, но уже семейный рабочий Краснов и просто сказал:
— Я иду, Николай Иваныч!
Восстание породило много отважных героев, имена Которых останутся в веках. Немало было дружинников, которые беззаветно сражались и умерли безвестными. А как назвать этого молодого рабочего, который так просто вышел вперед и сказал: «Я иду!» Героем? Храбрецом? Не знаю. Он шел не на баррикады, шел не сражаться с оружием в руках, — шел умирать во имя спасения жизней сотен своих товарищей, их жен и детей. Он знал, что ему придется идти с пустыми руками, с вывернутыми карманами, чтобы даже намека на оружие не было. Он настолько был уверен в неминуемой смерти, что, прежде чем пойти к Мину, зашел в общежитие к своей семье и просил жену дать ему переодеться в чистое белье. Так делали русские солдаты перед большим сражением, готовясь к смерти: умирать надо во всем чистом.
Это был подвиг самоотвержения, сознательная жертва самым дорогим, что есть у человека, — жизнью.
До ворот фабрики его провожала большая толпа рабочих и работниц, иные с детьми на руках. И все знали, что он идет умирать за них, за их детей. Женщины плакали и причитали. Старушка мать повисла на его шее, ее оторвали силой. Какая-то работница принесла икону, и делегат должен был принять благословение. Женщины обнимали его, целовали, крестили вслед, обливаясь слезами.
Это было страшно и торжественно, как на похоронах близкого и любимого человека.
Взяв в одну руку привязанное к палке белое полотнище, в другую — письмо рабочих к Мину, депутат вышел за ворота. Здесь он столкнулся с рабочим Власенковым, который пробирался к фабрике.
— Куда? — спросил Власенков.
— К волку в пасть, — ответил Краснов, показав белый флаг.
— И я с тобой.
И они уже вдвоем направились к Звенигородскому шоссе, где предполагалась стоянка штаба Мина.
Власенков тоже понимал, что они идут на верную гибель, быть может на муки, терзания.
Впереди шел Краснов с белым флагом и с письмом, за ним Власенков. Вскоре их остановил патруль семеновцев:
— Стой! Куда прете?
Краснов объяснил. Солдаты грубо обыскали их и передали второму патрулю. Те обыскали делегатов еще раз, потом повели к Мину. Рабочие шли в том же порядке, готовые ко всему.
Но было еще рано, и Мин спал. Тогда патруль передал их под охрану пьяных казаков, стоявших около батареи орудий на возвышенном месте Звенигородского шоссе. Три орудия были наведены в сторону Прохоровки. Казаки заставили делегатов стоять с поднятыми руками и позвали офицера. Краснов по-прежнему в одной руке держал белое знамя, в другой — письмо. Казачий офицер был тоже пьян. Подойдя вплотную, он ударил Краснова кулаком по правой руке, желая вышибить флаг.
Но Краснов удержал его и сурово сказал офицеру:
— Прежде чем убить нас, примите письмо для полковника Мина от рабочих Прохоровской фабрики. А флаг я не отдам, пока жив.
Офицер расхохотался и приказал казакам поставить делегатов против одного из орудий. Потом отдал команду готовиться к стрельбе. Трое казаков бросились к орудию и стали наводить его на делегатов, стоявших в нескольких шагах от дула: оба побледнели, но крепились изо всех сил, пощады не просили. В таком виде их заставили простоять еще несколько минут.
— Слушай, бандиты, сколько у вас убитых и раненых дружинников? — спросил офицер, пьяно пошатываясь на ногах.
— Много, — сухо ответил Краснов.
— Так вам и надо, собаки. Сегодня придем и всех расстреляем.
