Владислав Крапивин - Тень каравеллы (сборник)
Впрочем, все это было после. А сейчас, в пустом классе с жужжащими лампочками, мы радовались, что вот придумалось у нас новое замечательное дело!
– И Чижик обрадуется!
– Надо к нему завтра зайти, – решил Форик. – Скажем, чтобы поскорее рисовал и вырезал артистов. Он же такой художник…
– Ага! А то он совсем от скуки измучился…
Я из пальцев сделал птичью головку, левой ладонью обхватил правое запястье. Опять получилась тень.
– Смотри, это бедный Чижик с замотанным горлом.
Форик стал разглядывать тень. Сочувственно. И, по-моему, чересчур долго и пристально.
Вдруг он сказал:
– Странно, да?
– Что?
– Ну… Чижик там, дома, а тень его здесь…
– Но… это же не по правде его тень…
Мне стало почему-то неловко. Словно сделал Чижику что-то неприятное. Вроде как подглядывал за ним без спросу. Я быстро положил руки на парту.
– Все равно. Получается, что его… тень…
Форик указательными пальцами потер щеки, глянул на меня, сдвинув коротенькие брови. Повторил напряженно: – Получается, что его… хоть чуть-чуть. Потому что ты ведь именно его показывал сейчас…
У меня – холодок по спине. Словно незримая колдовская нить протянулась отсюда к Чижику. Может, он там, у себя, в уютной своей кровати с блестящими шариками на спинках, почуял наши мысли? Я хотел даже прошептать эту догадку, но Форик вдруг сказал о другом:
– А кино – это ведь тоже тени. Верно?
– Почему? – спросил я машинально.
– Разве не понятно? Тень – это же чей-то отпечаток на свету. Ну и в кино – тоже. Люди отпечатались на кинопленке, и все дела…
Я согласился, что, пожалуй, это так.
– Я про это уже много думал, – тихо сказал Форик. – Про такие вот тени…
У меня почему-то – вновь холодок.
– Ну и что? – прошептал я.
– Все-таки между простой тенью и кино есть разница…
– Конечно, есть! – воскликнул я с облегчением. – Тени – они ведь сплошь темные. А в кино – там же полная картина, как на фотографии…
– Это не главная разница, – негромко и строго возразил Форик. – Совсем не главная. А главная знаешь какая?
Я молчал. Не успел догадаться.
– Простые тени не отрываются, – с непонятной грустью объяснил Форик. – Ни от людей, ни от деревьев, ни от чего… А в кино они – оторванные. Сами по себе. Они… живут… Включается аппарат, и начинается жизнь. Уже не связанная с теми, чьи они тени. Снова и снова…
– Но это же… не по правде жизнь.
– Откуда мы знаем? – насупленно прошептал Форик.
– Мы же не можем залезть в экран и проверить: по правде там все или нет… Ведь видится-то совсем как настоящее…
Неуют пустого класса сделался тревожным, и мне очень захотелось домой. И еще стало вдруг жаль Форика. Непонятно почему. Была в его словах неясная жалоба. Я не знал, что ответить.
А дальше… дальше я услышал от Форика – от пятиклассника Усольцева – то, что достойно взрослых мыслителей, озадаченных загадками человеческого бытия:
– Если эти тени, которые в кино, живые, то… может, мы тоже чьи-то тени? Ты про такое же думал?
Я про такое не думал. Никогда. Я – это был я. Настоящий, живой, весом в тридцать кагэ, с тонким шрамиком на подбородке и стрижкой полубокс с челкой. С кирзовой сумкой на ремне, с дневником в этой сумке, с двойкой по арифметике в этом дневнике (тоже, к сожалению, настоящей). Если по правда говорить, то я находился как бы в самой середине мира. Как же я мог быть чьей-то тенью?
Я помотал головой, прогоняя эту нелепость. И… страх.
Но Форик заговорил опять – с насупленной вкрадчивостью:
– Ты подумай. Может, про нас… то есть не про нас, а про кого-то настоящего… кто-то снял кино и показывает это кино теперь. И мы – тени…
Я мотнул головой сильнее. Заспорил, чтобы защититься:
– Тени же плоские! Тоньше бумаги! В них же ничего нет! А мы… во какие… – Я развел ладони.
– Ну и что? Может, мы кино со стереоскопом. Говорят, бывает такое. Там тоже все выпуклое.
Я знал, что такое стереоскоп. На прошлый Новый год дядя Боря подарил мне раздвижную рамку с двумя линзами. В рамку вставлялись карточки с парой фотографий на каждой. Глянешь в стекла – снимки сливаются в один, и… аж дух захватывает: такое там настоящее, объемное. Хоть рукой трогай!
Если так, то… Да, в словах Форика была железная логика. По крайней мере, я не знал, что возразить. Можно было лишь захныкать: «Не хочу я быть тенью…» Но это было стыдно. И бесполезно.
Я проглотил сгусток страха и сказал небрежно (мне, мол, не так уж важно, тень я или не тень):
– Ну а если мы кино, то кто его снял?
Форик отвернул лицо. Пожал плечами.
Я сбоку посмотрел на его плоское прямоугольное ухо и у этого уха нерешительно спросил:
– По-твоему, Бог?
Тогда слово «Бог» писалось с маленькой буквы, но я сказал его как с большой.
У меня с Богом были неясные отношения. Вообще-то я знал, что Бога в давние времена придумали богачи и жрецы, чтобы держать в угнетении простой народ. А на деле никакого Бога, и ангелов, и архангелов нет, а есть совершенно безграничное мировое пространство с бесконечным числом звезд и планет, которое было и будет всегда… Но все же какая-то неуверенность, непонятность оставалась в моей душе. Как это «было и будет всегда»? И кто «всегда» (вместе со звездами и планетами) сделал?.. И хотя Бога конечно же не было, я относился к нему с известной долей почтения. И случалось даже, что в ответственные моменты (например, перед экзаменом по арифметике прошлой весной) суетливо и украдкой осенял себя крестом, глядя на купола полуразрушенного Троицкого монастыря, что подымались над крышами недалеко от школы. И порой помогало. На экзамене, по крайней мере, помогло точно.
Мама хранила в бабушкином сундуке небольшую икону с Божьей Матерью и маленьким Иисусом. Когда я однажды (еще в первом классе) спросил, есть все-таки Бог на свете или нет, мама сказала:
– По-моему, есть. Вырастешь – поймешь. Это каждый решает для себя сам…
Я вырос и решил. Но на это ушел не один десяток лет. А там, в пустом классе, я повторил с сомнением, хотя и уважительно:
– Кто же? По-твоему, Бог?
– Не знаю, – виновато отозвался Форик. – Необязательно… Может, марсиане… Или лунные жители…
– На Луне жителей нету! Она же без воздуха – это ученые доказали.
– Снаружи без воздуха. А может, внутри она пустая, и там воздух и жители. Стасик рассказывал, что про это книжка есть…
Форик говорил не оборачиваясь. Бесцветно как-то.
И я вдруг догадался:
– Слушай… у тебя что-то случилось? Плохое, да?
Спина Форика, обтянутая тесной курточкой, приподнялась и опустилась от горестного вздоха.
– Ничего не случилось… Только письма от мамы все нет и нет. Уже целый месяц. Я боюсь: вдруг там что-то с отцом. У него… работа опасная.
– Будет письмо! Форик, честно говорю: будет! Ты не бойся! Ну… вот сегодня придешь – и оно лежит! Вот увидишь!
Это я поклялся с отчаянным желанием обнадежить Форика. Прогнать его тоску, которую в один миг ощутил всеми нервами. Поклялся и подумал в страхе: «А если не будет письма?»
Я зажмурился на миг, представил себе темные Троицкие купола. Даже с крестами представил, хотя на самом деле давно их там не было. «Пусть придет письмо! Ну, пожалуйста!»
Письмо пришло. Форик узнал об этом, прибежав домой, а я – на следующий день. И оба мы были счастливы.
А в тот момент, при разговоре о тенях, мы ничего еще не знали. Но, видимо, своей уверенностью я вселил в Форика надежду. Он повеселел. «Теневую» тему он не оставил, но она обрела у него иную окраску.
– Смотри, месяц… Там сидят лунатики и крутят про нас кино.
– Ага! Поставили аппарат и на нас луч пустили. И мы в этом луче – дрыг, дрыг!.. – Я заболтал руками и ногами. От радости, что Форик ожил. – У меня даже щекотка от этого луча!
– И у меня!
Месяц над забором выбрался из облака и светил ярко-ярко. Может, и правда сидят на нем лунные жители с волшебным аппаратом? Но было теперь ничуть не страшно…
– Скоро Зинаида нас выпустит. Уже половина восьмого, – бодро сообщил Форик.
– Откуда ты знаешь?
– Смотри, дядя Хвостя в «кинобудку» пошел. Видишь огонек?
И правда, в темноте двора мелкими рывками двигалась к забору мерцающая искра самокрутки.
Мы следили за огоньком с удовольствием: он означал, что нашей неволи оставалось не более получаса (а возможно, Зинаида смилостивится и раньше). Когда маячок дяди Хвости погас, видимо, оказавшись за дверью, мы продолжали задумчиво смотреть в заоконную тьму, как бы вслед огоньку. В тишине. Так продолжалось несколько минут.
И вдруг окошко «кинобудки» осветилось изнутри оранжевым огнем! И щели!.. Тут же огненный прямоугольник стремительно увеличился – распахнулась дверь. На этом пламенном экране метнулась согнутая тень. И даже сквозь двойные стекла мы услышали протяжный вопль. Вопль нарастал, будто сигнал воздушной тревоги, – тень приближалась к школе. А «кинобудка» разгоралась жизнерадостно, как пионерский костер.
