Валентина Мухина-Петринская - Корабли Санди
Что-то во мне дрогнуло: это было то, чего я ждал.
— Откуда ты знаешь?
— Костик ходил к Ермаку позвать его. Дядя Вася болеет. Вот он его и позвал, Ермака. Мы с Костиком сидим на одной парте. Костик рассказывал, что они по дороге встретили Гришу и тот пошел с ними.
Вот оно что! Я все время предполагал что-то такое… Но почему Ермак не рассказал об этом Анатолию Романовичу? Но, не успев задать себе этот вопрос, я уже знал почему. Потому что Ермак никогда бы не поверил, что дядя Вася способен на вероломство. Ермак судил по себе. А Гришка? А может, он говорил, но следователь не сумел использовать это его показание?
— Олег, ты знаешь, где живет этот дядя Вася?
— Знаю. Во дворе у Костика.
— Веди меня туда.
Олежка торопливо запер квартиру, сунул ключ в щель, и мы отправились «пробуждать совесть». Сказать по правде, я не очень надеялся. Вряд ли у Клоуна была совесть. Может, лучше отправиться немедля к новому следователю и попросить, чтоб он вызвал Клоуна на допрос? Но мало шансов, что тот сразу «расколется» (чтоб их черт побрал, я уже на их жаргоне стал говорить!) и выложит следователю, как было дело. Они же все панически боятся Великолепного. Но почему же я надеюсь, что мне удастся то, что может не удаться старшему следователю? Я и сам не знал почему. Но шел. По дороге купил папирос и винограда.
Мы прошли кварталов восемь и остановились перед ветхими домишками, из тех, что обречены на снос. Двор был, как улица, длинный и узкий. Долго мы по нему шли, а по обе стороны лепились друг к другу, как соты, подслеповатые домишки, палисадники, сараи, курятники.
— В самом конце, вон сороковой номер, — показал Олежка. — А вот и Костик!
Отличительной особенностью Костика были огромные разлапистые уши (поистине, бог шельму метит!) и хитрый, настороженный взгляд. Как внимательно оглядел он меня с ног до головы! Олежка думал с ним поговорить, но Костик пустился наутек. Куда? Я поблагодарил Олежку, сунул ему кисть винограда и постучал.
Дядя Вася лежал на кровати, укрытый по пояс лоскутным одеялом. Голова его была в пуху, должно быть, наволочка порвалась. Линючая заплатанная пижама была когда-то великолепна, и я понял, после кого он ее донашивает. И сам он точно облинял. Он сильно исхудал.
— Санди! — узнал меня больной. — Вот ты и пришел… Я так и думал, что придешь. Ермак прислал? Да ты садись…
Он решил встать с постели. Спустил голые ноги — до чего худые! — и стал шарить ногами шлепанцы. Я подскочил и подал этому ворюге шлепанцы — все же он больной.
— Как он там… Ермак? — мрачно спросил дядя Вася.
С момента ареста Ермака я его ни разу не видел, но, видимо, надо было сказать, что видел. Дальше я лгал вдохновенно. Когда я вспоминаю эту сцену… Психологически в ней было все наоборот: вор и подонок был предельно искренен и правдив, а Санди Дружников, отличавшийся правдивостью, лгал, как последний сукин сын. Даже сейчас краснею, когда вспоминаю этот странный день.
— Ермак меня просил сходить… — соврал я, нащупывая ход к его сердцу. — Вы болеете? Там Ермаку причиталось немного денег, завод выплатил его сестре. Ермак просил снести вам виноград и папирос.
Дядю Васю словно дернули за веревочку. Он даже покачнулся, сидя на кровати. Лицо его исказилось безобразной гримасой.
— Как там Ермак? — хрипло спросил он и весь сжался, словно его прибили.
— Плохо Ермакове дело, — сказал я. — Сами понимаете — отпечатки пальцев…
— Вышли отпечатки?
— Вышли, дядя Вася… Гришкины и Ермаковы.
— Жорка, сволочь, колдовал над этой бутылкой и графином. Кроме них, никто до нее не касался. Потом… Они не хотели пить… Я попросил Ермака налить мне, просушить глотку. А потом Гришка себе налил.
— Вы знали для чего? — тихо спросил я, невольно отведя глаза.
— Знал.
— Как же вы? Ермак так хорошо к вам относился! Все мечтал, что вы будете с ним работать на морзаводе.
— Хорошо откосился… Я ж… не человек! А он — как к человеку.
А он действительно был болен, тяжело. Он встал, чтобы подложить под хлопавшую дверь чурку, и пошатнулся. Чуть не упал.
— Он… знает, Ермак-то? — вдруг спросил дядя Вася.
— Да, он догадался, кто его посадил. А следователю не говорит. Ждет, когда вы сами…
— Ждет?
Мы долго молчали. Странное ощущение, будто я во сне, что сейчас начнется страшное, пронизало меня. Вдруг я понял, куда ушел Костик. Он же приведет Великолепного или кого-нибудь из их компании. Они могли не доверять Клоуну, зная его слабость к Ермаку.
— Я уже не гожусь никуда, — проговорил дядя Вася. — Ни в дело, ни работать. Если бы не Жора, умерли бы мы с матерью с голода. Пенсии ведь мне не дадут. Не заработал. На трудный день ничего у меня не отложено. Не из чего было и откладывать. На мою долю много не приходилось. Больше на стреме стоял.
Я задумался. Почему мне, неопытному юнцу, с самого начала было очевидно, как все произошло. Я только не предполагал, что произошло это через Клоуна.
— Ермак никогда не оставит вас! — убежденно сказал я. — И я буду помогать по мере возможности… Может, сумеем выхлопотать вам пенсию? Но вы должны рассказать все как было.
— Там?
— Ну да… Мне же не поверят без вас.
— Жорка меня порешит… Предупреждение от него было. Сильно он зол на Ермака. Поперек дороги ему стал.
— Да. Поперек дороги. Дядя Вася, что же делать? Как спасти Ермака? Помогите его спасти.
Дядя Вася задумался. Я смотрел в окно. Хоть бы не нагрянул кто-нибудь, не помешал… Я чувствовал: близится решающая минута. Но только ребятишки одни играли во дворе, да женщина стирала в корыте у своих дверей.
Дядя Вася поднял голову и как-то отрешенно посмотрел на меня. Лицо его изменилось. Так меняется лицо после смерти — стало строже и красивее.
— Ладно, — сказал он. — Поможете матери… в случае чего. У нее есть пенсия. Сорок рублей.
Он тяжело поднялся с кровати и мелкими шажками прошел в темный угол к ветхому шкафу со стеклами — горке. Долго возился там. Когда он повернулся, в его руках был запечатанный конверт. Он. поманил меня пальцем. Я подошел.
— На, Санди, спрячь подальше, чтобы не отняли.
Красными, как у кролика, глазами он наблюдал, как я прятал конверт.
— На конверте написано: «Начальнику угрозыска Бурлакову Ефиму Ивановичу». Ему и передай. Он был добр ко мне. Это он устроил меня тогда на морзавод. Передавай привет от Василия Ивановича Скоморохова. Он знает. Такое мое настоящее фамилие. Да, на конверте написано: «После моей смерти». Ты это зачеркни. Я бы мог прожить еще лет десять… Ермак бы полностью отсидел. Негоже это. Ермаку скажи, что я с а м… написал. Только не мог сразу решиться отдать. Может, так и не решился бы, кабы он тебя не прислал. Значит, ждет…
— Спасибо. До свидания, Василий Иванович!
— Прощай, Санди. Иди!
Я крепко пожал ему руку и ушел какой-то смущенный. Почему-то я даже радости не мог испытывать в этот час. На улице меня ждал встревоженный Олежка.
— Скорее, Санди, бежим за угол! — Он схватил меня за руку и потянул за собой.
Я понял, что дорога каждая минута, и не брыкался. Он затащил меняв какой-то переулок. И вовремя: в конце улицы показались хулиганы из шайки Великолепного.
— Скорее, скорее! — торопил Олежка.
Мы прошли через овраг, застроенный серенькими домишками. Там проходил трамвай. Мы вскочили в первый попавшийся вагон.
— Как мне увидеть товарища Бурлакова? — спросил я пожилую секретаршу в роговых очках.
— Проходите. Он у себя.
Товарищ Бурлаков сосредоточенно рассматривал какие-то снимки на пленке и курил. В пепельнице горкой вздымалась груда окурков. Он не сразу поднял голову. Но, когда поднял, я сразу узнал инспектора. Он нисколько не изменился с того дня, когда приходил в интернат для слепых, — такой же рыжий, кареглазый, веселый и доступный.
— Это вы? — изумился я.
— Наверно, я! А ты, собственно, кто? Лицо знакомое.
— Санди Дружников. Помните, вы угощали троих ребят шоколадом? Ату, Ермака и меня. На Приморском бульваре.
— А-а! Санди, который делает корабли! Прекрасные корабли. Сколько раз я любовался ими в витрине Дворца пионеров.
— Я уже давно настоящие делаю. Вот скоро сойдет со стапеля. Как я рад, что это вы! Вот удача Ефим Иванович…
И вдруг неожиданно для самого себя я всхлипнул. Это было отвратное зрелище: высокий, широкоплечий парень восемнадцати лет плакал, как девчонка.
— Ну-ну, Санди! — Бурлаков даже сконфузился. Стыдно стало за меня.
Он сунул мне в рот папиросу и дал закурить. Я вытер слезы надушенным платочком, так как у мамы ужасная привычка отдушивать все белье (вот бы меня сейчас видел дедушка Рыбаков!), неловко закурил, не затягиваясь, и кое-как овладел собой.
— Попал в беду? — сочувственно полюбопытствовал Бурлаков, отодвигая снимки.
