Оскар Хавкин - Моя Чалдонка
— Надо лечить, — сказала Мария Максимовна. — Анна Никитична, в коробке на этажерке порошки в желтых бумажках. Дайте Лариону Андреевичу.
— Это что? — спросил тот, принимая лекарство из рук Анны Никитичны.
— Белена. Очень помогает.
— Белена?! А потом будут говорить, что я белены объелся?
— Мы не скажем. Мы не выдадим. — Мария Максимовна задумчиво-изучающе посмотрела на Кайдалова. — Нет, не выдадим, — повторила она. — Вам воды?
— Да нет, уж я у себя приму. — Но он, видимо, не очень спешил уйти. — Вы-то как?
— Не умру — жива буду… Я вот интересовалась у Анны Никитичны насчет Пуртовых.
— Да что там, Мария Максимовна! Горе есть горе, — все так же громким шепотом сказал Кайдалов. Поколебавшись, он сумрачно добавил: — А разве поймет это Дима Пуртов? Разве утешит мать? Какое от него утешение! Продукты из дому таскать — вот это он умеет. — И снова застонал винт круглого стула.
— Вот как! Вы думаете, что он таскал из жадности, что ли? Для этого прятал их в аммоналке? А вы не думаете, что он мечтал о подвиге? Все-то вы примериваетесь, как бы наказать Пуртова… Нет, птицы не наказывают птенцов, расправляющих крылья. — И старая учительница уже с досадой сказала: — Ведь и взрослых, если они, так сказать, по душевному влечению делают глупость, не всегда осуждают.
— Я вас не понимаю! — пробормотал Кайдалов.
— Выскажусь яснее. Был такой случай, когда один учитель — пожилой, почтенный, — никому не сказав ни слова, взял рюкзак, флягу и уехал отпрашиваться на фронт. А его отправили обратно, так? Он огорчился, накушался водочки и, что ж поделаешь, домой…
Кайдалов подогнул край платка, снова расправил, опять подогнул.
— Мария Максимовна!.. — не выдержал он.
— Погодите! Он был настолько пьян, что не мог найти дороги домой, и, вероятно, замерз бы, если бы не трое мальчиков, с которыми он был вечно не в ладу. Они отвели его домой, и никто, ни одна душа не узнала об этом. Не отмахивайтесь — я знаю, что говорю. Почему они так сделали? Почему промолчали? Да потому, что они сами, сами… Эх, вы… взрослый Дима!
Кайдалов схватился за щеку.
— Болит?
— Болит, — сердито ответил Кайдалов, — болит на нервной почве… Вы думаете, мне легко было сегодня? Смотрю на его место, и тоска берет, да!
— Он не был сегодня? — быстро спросила Мария Максимовна. — А вы? Кто-нибудь из вас был у него?
Анна Никитична, покраснев, покачала головой. Кайдалов уже обеими руками держался за щеку.
— Нет, нет! Только не я, — бормотал он. — Увольте, не умею я с ним… И притом зуб… чертов зуб!
— Как же вы так можете? — гневно сказала Мария Максимовна. Она с трудом села. — Анна Никитична, как же вы так можете? Разве Тоня так поступила бы? Все обижаетесь — дети к ней привязаны. А она бы с Пуртова глаз не спускала. Нет, напрасно я ее в тайгу отпустила… Ох, как она нужна здесь, как нужна!
44
Сразу за шлагбаумом показался длинный одноэтажный дом, единственный на разъезде. Он был обнесен низенькой решетчатой изгородью; перед зданием высились мачтовые лиственницы. Возле ограды, в двух шагах от полотна дороги, разместились под навесом узенькие прилавочки: изредка приисковые бабы приносили к поездам яйца, соленые огурцы, ягоду. Сейчас под навесом было пусто. Серенькая пичужка, нахохлившись, поскакивала по выщербленным доскам в поисках крошек.
Дима снял лыжи, тихонько обошел станционное здание. Позади здания стояла амбарушка, а за нею высокие зароды сена, скорее белые, чем желтые, — так густо были они обсыпаны снегом. Дима зарыл в сено лыжи и палки и вернулся обратно, к зданию станции. Заглянул в окошко. В крохотном коридоре — «зале ожидания», где приткнулась к стенке одна-единственная скамейка, было пусто, темно и, должно быть, холодно. Из неплотно прикрытой двери диспетчерской струился в зал неяркий свет. Но вот из диспетчерской вышел начальник разъезда. Дима перескочил через заплот и спрятался за лиственницей.
— Правильно народ прозвал — «пятьсот-веселый», — сказал самому себе начальник разъезда: — То стоит, как чурка, то бежит, словно одурел.
Дима понял: это о поезде. Скоро, значит, придет. Неслышно ступая по мерзлой земле, он перебежал к другому концу здания, ближе к навесу, и тут чуть-чуть не напоролся на тетю Дусю — мать Сени Чугунка. Она доставала из мешка и раскладывала на прилавочке большие круги мороженного молока. Белые, словно сахарные, в желтых наплывах сливок, они казались необыкновенно вкусными. Тетя Дуся все доставала своими большими руками круг за кругом, и мешок не худел — сколько их там! «Чужим горем кормится», — вспомнил вдруг Дима злые слова матери.
Поезд бесшумно выскользнул из черного горла туннеля и замедлил ход. Коротко свистнул паровоз. Да, это был «пятьсот веселый» — товаро-пассажирский поезд; теплушки, и какие-то допотопные классные вагоны, и платформы шли в составе вперемежку, как точки и тире в азбуке Морзе. Вагоны были наглухо закрыты.
Состав далеко прошел вперед, и последний вагон остановился у станционного домика. На тормозной площадке хвостового вагона в свете фонаря обрисовалась медвежеобразная фигура кондуктора, закутанного в тулуп. Сюда не подсядешь! Надо пробежать вперед. Вот пустая тормозная площадка! Но тяжелые, перечеркнутые крест-накрест тяжелыми плахами двери этого вагона вдруг сдвинулись вправо. Дима припустил назад, к навесу. Из вагона на землю соскочили бритоголовые красноармейцы в гимнастерках. Один заметил женщину у навеса.
— Тетка, — подбежал он к прилавку, держа руки в карманах, — на что меняешь — на хлеб или на махорку?
— Так бери, — коротко ответила Чугуниха.
— Это как — так?
— Вот так — зови своих и разбирайте.
— Эй, мужики! — закричал красноармеец, — а ну живо сюда — тут чудна́я тетка харч раздает!
Красноармейцы окружили навес. Чугуниха молча и сурово раздавала бело-желтые круги молока.
— Ну хоть чего-нибудь-то возьми с нас! — сказал первый красноармеец. — Неловко все ж!
Чугуниха не отвечала. Она встряхнула пустой мешок, сложила его, поклонилась бойцам в пояс и медленно пошла прочь.
— Вроде как добрая, а хоть бы усмехнулась! — сказал один.
— Может, ей не до смеха, — отозвался другой: мужик, наверно, на фронте.
Прерывисто запыхтел паровоз.
— По вагонам!
Это восклицание, конечно, к Диме не относилось, но он уже пристроился на пустой тормозной площадке. Дима затаился, подняв воротник полушубка и обхватив обеими руками отцовскую берданку.
Эшелон втянулся в туннель. Скрылся в домике начальник разъезда. Чугуниха была уже где-то в чаще. И лишь озябший, нахохленный воробей в поисках крошек скакал по прилавку под навесом…
Со смутной тревогой в душе подходила Анна Никитична к дому Пуртовых. Пустынно и тихо было в ограде. Сиротливо смотрели темные окна. Тяжело висел замок на скобе. Дом казался покинутым.
Что же делать? Где искать Диму? И почему нет дома Прасковьи Тихоновны? Учительница в растерянности стояла на открытом ветру крылечке. «Эх, Тоня бы наверняка знала, где их искать!» И вдруг счастливая мысль пришла ей в голову: «Не в землянке ли своей Пуртова?»
Пуртова в самом деле была на складе. С шумом ворочала она пустые фанерные ящики, громоздя их друг на друга. С выражением злости в глазах взглянула она на учительницу и с грохотом продолжала работу.
Анна Никитична, постояв у железных дверей, подошла поближе:
— Прасковья Тихоновна!
Ящики продолжали взлетать.
— Прасковья Тихоновна, — повторила учительница, — я к вам!
Держа ящик в руках, Пуртова резко обернулась. От уголков глаз по щекам шли полосы, словно слезы вытоптали синие тропинки.
— Могу я одна побыть? Могу? Без утешеньев побыть могу?
— Я с Димой хотела… — растерянно сказала Анна Никитична.
— Ну? В школе, в школе могли! — Пуртова с силой швырнула ящик. — Да и о чем теперь разговоры разговаривать!
— Не было его сегодня в школе… и дома нет… Заходила я… И из ребят никто его не видел.
Рука Пуртовой, протянутая к новому ящику, застыла на мгновение. Затем Пуртова рванулась к выходу. Плечом подтолкнув толстые железные двери, она заперла их большим, похожим на паяльник ключом. Всю дорогу от базы до Урюма Пуртова бежала, и Анна Никитична еле поспевала за нею. Задыхаясь, Пуртова взбежала на крыльцо. Она попыталась открыть своим ключом-паяльником висячий замок, чертыхнулась и нашарила ключик от замка на карнизе над дверью.
Почему-то Прасковья Тихоновна бросилась к плите.
— Все нетронуто — и молоко топленое и борщ… В кои-то веки сварила!..
Она пробежала в Димино запечье:
— Вещи вразлет… Книги — как замотал резинкой, так и лежат… Отцова ружья нет… Ты скажи, пожалуйста, борщ-то исть некому…
Она села на скамейку, прижала к груди Димины книги и заплакала.
