Румия - Виктор Владимирович Муратов
— Нет, ты подумай, Егор Кузьмич? — толкал он в бок после каждого тоста тучного подполковника. — Сколько этот ребенок перенес. Скитался, голодал, а чем я, я мог ему помочь?
Отец плакал и сильно тыкал острым пальцем себя в грудь.
Сашке было и жаль отца и стыдно за него. Плачет перед всеми этими…
— Перестань, папа, — тихо сказал он. — Не пропал же я. Учусь, как все.
— Нет, ты послушай, Егор Кузьмич. Он учится. Сам, сам, понял? Без отца пробивает себе дорогу. Без моей помощи. — И отец опять вытирал слезы.
Женщины вздыхали, приговаривали:
— Что война наделала. Что война наделала…
Званый ужин явно не удавался. Все это чувствовали и неловко ерзали на стульях. Скучное веселье кое-как дотянулось часов до десяти. Гости стали расходиться. Провожала их тетя Вера, а отец сидел возле Сашки и целовал сына.
Сашке постелили на диване. В комнате стоял терпкий запах винных паров и табачного дыма.
Сашка открыл окно, сел на подоконник. Внизу, под окнами, шумели каштаны. Где-то в порту переговаривались гудками пароходы. Тоскливо было на душе. Вот такое же чувство было у Сашки и вчера, когда прощался он с Цобой в больничном саду.
Заплакали близнецы. Мягко прошлепала к ним тетя Вера. В соседней комнате похрапывал отец и что-то бормотал во сне.
Никому нет до Сашки дела. В этом доме своя семья, свой уклад, привычки, планы. И близнецы… Здесь все есть для счастья отца. А для Сашки?..
В памяти всплыл небольшой белый домик около городского сада. Дождливый осенний день. Отец в защитного цвета гимнастерке, мать со слезами на побледневших щеках…
Отец наказывал матери не оставаться в Ростове.
— Поедете на Каму, в Чистополь, к тете Ксене. Там как-нибудь проживете, — говорил он перед уходом на фронт.
Долго тащились они с матерью по донецким степям. Люди шли, хмуро опустив головы, несли на плечах самое необходимое, толкали впереди себя тачки. В некоторых из них дремали дети. А те, что постарше, охваченные общей тревогой, молча, понуро шли за родителями.
Однажды беженцы остановились около переправы, пропуская вперед бесконечные колонны войск.
— Воздух!!! — пронзительно закричал кто-то в толпе.
Страшный вой и грохот.
Очнулся Сашка на руках у красноармейца.
— Ну что, отошел, сынок? — заботливо спросил тот, завинчивая флягу.
Вода вернула Сашке сознание.
— Мама… — жалобно позвал он и, рванувшись из рук солдата, побежал по изрытой воронками земле.
У большой свежевырытой могилы на земле лежало несколько странно вытянувшихся тел. В одном из них Сашка узнал мать. И рядом с ней лежал брат Женя.
— Мамочка!..
Но мать молчала. Откинутые руки уже совсем остыли. Черные волосы, испачканные кровью, прилипли к вискам. И у Жени лицо все было в крови, и выражение такое, словно кто-то обидел его. Сашка сел на сухую, жесткую землю и горько заплакал…
…Утром Сашка проснулся и долго не мог понять, где находится. Вот так же и то первое утро в училище встречал Сашка. Но тогда звенел звонок и Цоба кричал ему: «Подъем, староста!»
А здесь тихо-тихо. Только слышно, как журчит где-то в кранах вода и кто-то мягко ступает по мягкому ковру. Сашка открыл глаза.
— Доброе утро, орел! — ласково проговорил отец. — Хорошо ли спалось?
Завтракая, отец уже не плакал, хотя и выпил две рюмки коньяка. Он серьезно смотрел на Сашку и говорил:
— Давай, Сашок, обсудим, как дальше жить будешь. Есть два варианта. Первый — кончаешь десятилетку и в институт. Второй — Нахимовское или Суворовское училище. Откровенно, мне первый вариант больше нравится. Конечно, в Нахимовское устроить легко. Но я не особенно хочу этого. Опять ты уедешь. Лучше жить с нами. Как ты сам-то думаешь?
— Не знаю, — откровенно признался Сашка.
— Я думаю, в Нахимовском очень хорошо, — нежно пропела тетя Вера. — Там такое будущее…
— Помолчи, Верчок, — перебил свою жену отец. — Это дело мужское. За будущее Сашок уже может не волноваться. Это теперь моя забота. Хватит скитаться. Ну, да чего это мы затеяли такой разговор? До осени еще времени много. Лето, Сашок, отдохнешь, покупаешься в море, позагораешь, наберешься сил, а к осени все решим.
После завтрака отец повел Сашку показать город. Они бродили у оперного театра, с Приморского бульвара смотрели на море. И опять рабочему морю не было до Сашки никакого дела. Так же, как и год назад, вертели своими хоботами портальные краны.
Но и Сашка уже смотрел на море не так, как прежде. Он знал, для чего эти хоботы. Знал, что есть в этих кранах шестеренки, различные оси, и винтики, и болтики. Все это Качанов умеет делать своими руками. Выходит, и море это, прежде таксе загадочное, не может обойтись без Сашки, без его рабочих рук.
— Чудесный город! — восхищался отец. — Ты знаешь, сколько ступеней у этой лестницы? Двести. Такого сооружения нигде в мире нет. И театр лучший в стране. Памятник классицизма. А ты обратил внимание на улицы? Они почти все одинаковой ширины — тридцать два метра. Чудесный город. Здесь для тебя, Сашок, выбор богатый. Семнадцать институтов. Учись на здоровье.
Сашка молчал. Как восхищается отец Одессой! Конечно, город красивый. Но почему же он о Ростове даже не вспомнил? Будто и не жил там никогда, будто и не там родился Сашка. Разве Ростов хуже Одессы?
— Знаешь что, Сашок, — вдруг оживился отец, — пойдем-ка мы с тобой в универмаг. Присмотрел я там хороший костюмчик для тебя. Да размера не знал, купил бы.
— Я же одет, — удивился Сашка.
— Ну что ты, Сашок, в этой суконной черной одежде изжариться можно. Да и к чему тебе уже ремесленная форма? Ее дичатся все. Как увидят в трамвае ремесленника, так карманы прижимают.
— У нас в Тирасполе не дичатся, — с обидой в голосе ответил Сашка.
— У вас, — улыбнулся Сергей Иванович. — Теперь, Сашок, у нас — это значит в Одессе.
Сашка вздохнул. Он представил, как будет жить у тети Веры. Видеть каждый день ее пышную фигуру, слышать ее вкрадчивый голос: «Серж!»
— Не знаю, папа, — осторожно проговорил он. — Может, уеду обратно.
Сергей Иванович посмотрел на сына и нахмурился.
— Об этом, Сашок, никаких разговоров. Будешь жить со мной.
«Не с тобой, а с тетей Верой», — в душе усмехнулся Сашка.
— И не считай себя уже вполне самостоятельным. Теперь я за твою судьбу в ответе. И обязан… Да что там обязан! Брось-ка ты мудрить, Сашок. Ты должен понять, что мы одни с тобой остались, одни.
«Так уж и одни», — опять усмехнулся
