Магдалина Сизова - «Из пламя и света»
— Нет, без бабушки. За тобой спрячусь, — усмехается Лермонтов и получает в ответ злобный взгляд.
Мерно цокают копытами лошади. Скоро лагерь.
* * *Тесная палатка набита вещами, и, что хуже всего, в ней сыро. Дождь льет с утра, и липкая сырость пробирает иногда хуже мороза.
Закрытый с головой шинелью, спит на койке юнкер Вонлярлярский. Лермонтов лежит, согнув колени и прислонив к ним небольшую тетрадь, и быстро что-то записывает карандашиком, который он догрызает в минуты раздумья.
Край палатки приподнимается, просовывается лицо юнкера Шаховского, за свой длинный нос получившего в училище прозвище «Курок».
— Спите?
— Нет, не спим, — не очень приветливо отвечает Лермонтов, даже не взглянув на вошедшего.
— Как так? А Вонлярлярский что делает? Как это называется?
— А как называется то, что ты делаешь?
— Я навещаю товарищей.
— Ты им мешаешь, Курок. Ты им просто жить не даешь! По крайней мере мне.
— А, понимаю! — говорит гость и в ответ очень уверенно вступает в палатку. — Опять поэзия одолевает? Серьезно?
— Вполне.
— Брось, ей-богу, Лермонтов, ну какой толк? И какая в лагерях поэзия? Че-пу-ха!
— Во-первых, я занят не столько поэзией, сколько прозой. А во-вторых, не говори о том, чего не понимаешь, и вообще — ничего не говори. Уходи к чертям!
— Мерси. Очень любезно. Вонлярлярский! Ты слышишь?
Глаз юнкера Вонлярлярского приоткрывается и выглядывает из-под шинели, и полусонный голос спрашивает:
— В чем дело?
— В Лермонтове. Прогоняет меня из палатки. К чертям.
— В самом деле? Так что же ты не уходишь?
— Что за вопрос! — с этими словами Шаховской крепко усаживается на складном стуле и, вынув из кармана колоду карт, соблазнительно разбрасывает их по крышке ящика, заменяющего в палатке стол.
— Мишель, ты как?
Юнкер Вонлярлярский совсем просыпается и вопросительно смотрит на своего соседа.
— Я занят, — сурово говорит Лермонтов. — Приходи вечером, Курок, после разъезда, и Синицына прихвати…
— Меня уже прихватили, Мишель! — робким голосом говорит розовенький юнкер, заметно склонный к полноте.
Он быстро входит и ради экономии места усаживается на колени к Шаховскому.
— Ну что с ними делать, Лермонтов?
Вонлярлярский встает и начинает приводить себя в порядок.
— Выгнать как будто жалко. Как по-твоему?
— Да разве их выгонишь? — вздыхает Лермонтов. — Они все равно опять придут. Знаешь, Вонлярлярский, ты с ними сыграй, а я не хочу.
— Хоть бы сказал нам, про что пишешь? — просительным голосом говорит кроткий Синицын.
— А вам не все равно?
— Нам необходимо знать. Правда, Курок?
— Необходимо!! Скажи, Мишель, хоть название.
— И названия еще нет.
— Так что же это такое?
— Повесть, которую я бросаю, не кончив, а кончать не буду.
— Нет, а насчет чего она? Насчет амуров? — не унимается Курок.
— Нет, насчет одного крестьянского восстания.
В палатке водворяется краткое молчание.
— Вот так тема, сюжетец! — произносит, наконец, медленно Курок. — За такую тему, брат, в военном училище не похвалят.
— Это смотря как написать, — добавляет осторожно Синицын. — Может быть, он все злодейства этого восстания описывает?
— А меня как раз интересуют те злодейства, которые вызвали это восстание, — с неожиданной резкостью говорит Лермонтов.
— Ну вот видишь, Маёшка, это уже плохо. — Синицын посмотрел на Лермонтова с укором в добродушном взоре.
— И плохо еще, — добавляет Вонлярлярский, — что ты забыл совет Мари Лопухиной. И вообще об этом лучше писать как-нибудь иносказательно, Миша, в образах, скажем, античного мира, а так прямо — невозможно. На то у нас и цензура есть.
— О цензуре, Вася, я очень помню, — вздохнул Лермонтов.
— Куда мы с тобой попали, Курок! — Маленький Синицын, продолжающий сидеть на коленях у Шаховского, усмехаясь, посматривает на своего товарища. — Здесь прямо клуб сочинителей, а не юнкерская палатка. И они думают, что ежели они оба марают бумагу, то в этом деле только они и разобраться могут! А может быть, мы с тобой тоже кое-что смыслим? Я, например, люблю стихи Мишеля. Честное слово, замечательно он стихи сочиняет!
— И я люблю, — отзывается Курок.
— Проза его меня не занимает. — Синицын хитро посмотрел на Лермонтова. — А вот «Уланша» такими стишками написана, что только Пушкину впору.
— Брось, Кирилл, вздор болтать!
Лермонтов отворачивается к стене и натягивает на себя шинель.
— Ты что это, Миша, никак собираешься спать? Мы не дадим!
— Не дадим! — заявляют весьма уверенно три голоса.
— Ну не свинство ли? — обращается Лермонтов сразу ко всем троим.
— Нет, Мишель, право же, нет! — не очень уверенно говорит Синицын. — Просто, знаешь, погода такая, и нам скучно до тошноты. От дождя все так намокло, что лошадь тонет, честное слово. Я весь отсырел. Прочти нам что-нибудь веселенькое, знаешь, в твоем духе!
— Прочти, Миша, — подхватил и Курок.
— Я вам сказал: уходите к чертям!
— Не хочется!
— Мы не уйдем, — честно говорит Курок.
Лермонтов переводит гневный взгляд с одного на другого, потом глаза его неожиданно веселеют, и он громко, заразительно хохочет.
— Что в нас смешного? — спрашивает Синицын у Курка.
— По-моему, ровно ничего, — отвечает Синицыну Курок. — А ты вот что, Миша, раз уж ты развеселился и так счастлив, что мы к тебе пришли, прочитай нам в самом деле что-нибудь новенькое, чтобы нам забыть эту каторжную погоду.
Лермонтов перестает смеяться и лежит неподвижно, глядя на край палатки, который треплется на сыром ветру, открывая то мокрую ветку, то кусок свинцового неба с медленно проплывающим дождевым облаком.
Вонлярлярский внимательно смотрит на его помрачневшее лицо.
— В самом деле, Миша, у тебя ведь, наверно, есть что-нибудь подходящее. Прочти, а то, право, скучно от непогоды.
— Подходящее? — повторяет Лермонтов, продолжая смотреть в ту же точку. — Я могу прочесть один кусок из поэмы. Не знаю, как вам это понравится. Я хочу в нем еще кое-что переделать, но это, может быть, и поможет забыть о погоде, потому что там говорится о юге:
Тиха, душиста и светлаНастала ночь. Она былаРоскошнее, чем ночь эдема.Заснул обширный Цареград,Лишь волны дальные шумятУ стен крутых. Окно гаремаОтворено, и свет луны,Скользя, мелькает вдоль стены;И блещут стекла расписныеХолодным, радужным огнем;И блещут стены парчевые,И блещут кисти золотые,Диваны мягкие кругом.Дыша прохладою ночною,Сложивши ноги под собою,Облокотившись на окно,Сидела смуглая Гюльнара.В молчанье все погружено…
— Довольно с вас!
— Ох, Миша, как хорошо!.. — вздохнув, промолвил Вонлярлярский.
— Прямо черт его знает! Как это у него все получается? — слегка пришепетывая, что с ним бывало в минуты волнения, восклицает Синицын. — И музыка есть, и видишь все это, о чем написано. Ты видишь, Курок?
Курок задумался.
— Не совсем ясно… Я, знаешь ли, с детства страдаю недостатком воображения. Но Лермонтов решительно обо всем пишет как бог!
— Миша, — спрашивает Вонлярлярский, — откуда этот отрывок?
— Так, из поэмы одной.
— А как «Демон» твой? Ты говорил, что еще в двадцать девятом году его написал?
— Ну и что же? Написал и переделал. Может быть, я его всю жизнь писать и переделывать буду. Трудно, Вася, просто невозможно здесь писать. И думать трудно.
— Ничего, кончим школу, тогда мы с тобой, Лермонтов, много кое-чего напишем.
— Только бы здесь дотерпеть! Еще год остался, — медленно говорит Лермонтов. — Оно как будто и немного: всего один год, а с другой стороны — словно вечность: целый год!.. Уж очень тяжко.
— Знаю, что тяжко. Ничего не поделаешь: сами в петлю полезли. Терпи, юнкер, офицером будешь!
ГЛАВА 9
Среди ночи дробное, мерное постукивание дождевых капель стало затихать и постепенно смолкло. Порыв ветра далеко откинул край парусины и свежим дыханием пронесся по всей палатке, отчего Вонлярлярский с Мартыновым плотнее укрылись шинелями, а Лермонтов проснулся.
Он приподнял голову и прислушался: да, несомненно, дождь прекратился. Быстро всунув ноги в высокие сапоги и набросив шинель на плечи, он осторожно двинулся к выходу, стараясь не задеть чего-нибудь в темноте и не разбудить товарищей.
Был тот глубокий час ночи, когда уже приближается первый отблеск рассвета и какая-то особая тишина покрывает землю. Последние капли изредка падали с намокшей листвы.
Наверху быстро неслись последние остатки тяжелых облаков; ясно голубело предрассветное небо, и прямо перед глазами на чистом, нежно-зеленоватом востоке, чуть тронутом внизу, над самым горизонтом лимонно-желтой полоской зари блестела, переливаясь, казавшаяся огромной утренняя звезда.
