Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек - Хаджи Исмаилов
Окуз пытался приблизить свои губы к ее лицу, она схватила его за волосы.
— Я — Окуз, я — Окуз. Тебе уж не вырваться из этих рук. Не будь глупенькой овечкой. Ты выйдешь за меня. Прекратим игру. Ты здесь хозяйка… — бормотал он, едва отдавая себе отчет в своих словах.
— Отвяжись от меня, бессовестный!.. Уйди, урод проклятый!.. Животное, без чести, совести! — проклинала и отбивалась Гулялек.
— Вах, моя пери, моя нежная, не будь же глупенькой, — твердил свое и не отпускал ее Окуз. — Готчаку не бывать твоим мужем. Его забудь! И прекратим игру. Тут некому слушать, никто не услышит тебя! — Он с силой тряхнул головой, лицо его исказилось от боли, — клок волос с головы Окуза остался в цепких пальцах Гулялек.
Они еще продолжали некоторое время бороться молча, вскакивая иногда, задевая за стулья и вновь падая.
В дверь настойчиво стучали, кажется, и раньше был стук, теперь он доносился отчетливо. Гулялек закричала, что было мочи, неведомо к кому взывая о спасении, но этот душераздирающий вопль не остановил разъяренного Окуза.
— Ты замолчишь?.. Замолчи, наконец, черная рабыня, или я убью тебя! У-ф-ф! — Едва переводя дух, Окуз занес руку над своей жертвой, но тут Гулялек вцепилась зубами ему в палец и укусила так больно, что он взревел. С улицы в это время раздался громовой голос, оттуда угрожали сломать дверь. Окуз размяк как-то сразу и, точно опомнившись, встряхнул головой и схватился за ключи. С минуту раздумывал, как поступить, и тогда Гулялек вырвала у него ключи и отперла дверь.
Перед ней стоял муж. И он, ничего не говоря, шагнул в освещенную комнату, где все носило следы только что происшедшего погрома. Заплаканная, с растрепавшимися волосами Гулялек взирала на него растерянно и все еще не верила, что видит мужа… Глаза у нее округлились, взгляд был испуганный, дикий, а рядом за ее плечами в одном нижнем белье и со следами крови на руках покачивался хозяин дома.
— Вай, это ты! — вскричала Гулялек, бросаясь Готчаку на шею. — Если б ты не подоспел сейчас, не избавил от него, я сгорела бы… Вай, Готчак!..
Она прижалась к мужу и, уже веря в свое полное избавление, дала волю слезам. Готчак смотрел поверх ее головы на хозяина дома, который вдруг уже совсем некстати расплылся в улыбке и даже начал громко смеяться, издавая бесконечные «джык-джык».
— Ты еще смеешься! — брезгливо морщась, очень тихо сказал Готчак, и Окуз оробел вдруг от его голоса, весь затрясся и попятился. Готчак отстранив жену, медленно двинулся к нему. Окуз поднял руки, в глазах были страх и мольба о пощаде, но ни один из них не сказал ни слова.
Так в молчании проследовали несколько шагов, пока оказались в другой комнате. Готчак толкнул за собой дверь и Гулялек услышала глухие удары и толчки, будто тяжелым пестом толкли в деревянной ступе. Иногда доносились глубокие вздохи, отрывистые «ох», «ох» и все это продолжалось, наверное, не менее четверти часа. Готчак появился в дверях усталый, он с трудом переводил дыхание, переминался с ноги на ногу и вытирал рукавом пот со лба.
— Патриот… фронту помогает! — еще не отдышавшись, печально и очень устало произнес Готчак. — Болтал о родине, поганым языком осквернял святыни. На фронте пусть покажет — на что способен для родины. Здесь показал, — патриот!..
Готчак кивнул Гулялек, она надела туфли, пальто, и они молча вышли на крыльцо, обдумывая происходящие события.
За мной больше не гоняйся!
Осенние дни коротки, а к вечеру с Копет-Дага наплывают на село грузные тучи. Ночь еще не наступила, но уже темно на дворе, сумрачно и в комнате, где сидят за рукоделием Алтынджемал со свекровью. Дети играют в уголке, на них не обращают внимания. Если уж Ашир с Мередом жмутся к печке, значит сыро, холодно на улице. Говорят, начинается затяжной дождь.
Тихий стук в дверь, и в комнату, степенно здороваясь с женщинами, входит Айдогды. Он изредка заглядывает сюда, проведать как живут соседи, здоровы ли все в семье, рассказывает сельские новости и уходит. Сегодня Айдогды невеселый, словно дурные вести принес. Сразу он не будет сообщать, с чем явился, это не принято, и вот сидит, пьет чай. Спрашивает старуху, есть ли письма от Ораза. Тот пишет, слава богу, долго о нем не было слуха, а теперь недавно вот весточку прислал: жив, здоров.
— Молодец Оразджан, мы должны им гордиться, а ты первая, Байрамгуль-эдже, — говорит Айдогды, а затем сразу же обращается опять к старухе: — Не примите за обиду, только мне поведение другого вашего не нравится.
— Вах, милый Айдогды, ты самое больное место трогаешь! — всплеснула руками старуха. — Вах, кому понравится, когда сверх всего еще и совесть человек теряет.
— О чем вы?
— О жадности его. Да ведь не простая жадность, а уж самый настоящий позор! Прошу не на себя, на детей: обуться, одеться им не во что, а он, — и как у него язык поворачивается, — заявляет мне: — «Много нынче сирот, всех не насытишь!» Вах, чтобы люди отрезали такой поганый язык! — кипятится старуха.
— От него теперь чего угодно жди, не удивляйся. А ведь мог бы семье брата помочь! Не обеднел бы, честное слово! — рассуждает Айдогды, допивая чай.
— Столько денег, своими глазами я видела. Веришь ли, в кармане не умещаются!.. А он сбился, совсем сбился с пути, — продолжает горевать старуха.
— Точно, это точно. Зарвался парень и давно уж мы грешки за ним примечаем. — Айдогды оглядывается на жену и детей Окуза и ведет речь дальше: — Глядите, народ не жалуется на голодуху, на нехватку одежды, дров, — делает свое дело. Любого из нас возьми, Байрамгуль-эдже, вот хотя бы меня: все мое богатство и оружие сейчас — лопата. Не хвалюсь: как боец винтовку, целый день ее не выпускаю из рук! Двоих братьев на войну проводил, ты — младшего сына, а кто о них должен заботиться, снабжать их всем необходимым, кто спрашивается, как не мы? Я как-то Окузу говорю: «Чем ты, дорогой товарищ, помогаешь фронту?» Мнется, жмется, а сам даже для детей младшего брата жалеет… Над моей лопатой, веришь ли, смеется!..
— На свои прихоти не жалеет ни денег, ни здоровья! — вмешалась молчавшая до того Алтынджемал. — Совсем обезумел, гоняется за всякими призраками. Совестно в глаза
