Виктор Баныкин - Повести и рассказы
Отец разыскал Федю под вечер, Федя спал под тополем, сиротливо прижавшись чумазой щекой к земле.
Присев на корточки, отец осторожно взял Федю на руки. Федя не проснулся. Он лишь почмокал почерневшими от жажды губами да обвил рукой отца за побуревшую от пыли и загара крепкую шею. Так он любил делать, когда еще был маленьким.
Отец долго смотрел в лицо Феди. У сына чуть подрагивали веки — полупрозрачные, отливающие перламутром.
— А я, Федюшка, завтра собирался поехать за тобой на хутор… И про все-то хотел тебе рассказать, — как бы оправдываясь перед сыном, негромко сказал он. — Беспризорный ты мой галчонок… Одичал ты совсем без мамки.
У отца что-то запершило в горле. Он все глядел и глядел в неспокойное лицо сына и думал: правильный ли он сделал шаг, вновь женившись? Будет ли Ксения Трифоновна матерью его Федюшке? Или она навсегда останется ему только мачехой?
На степь наползали мглистые лиловые сумерки, когда отец, поцеловав Федю в горячие солоноватые губы, зашагал к поселку, бережно прижимая к своей груди сына.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Серебряный снегТеперь дома Федю все раздражало: и голубые занавески на окнах, и полосатая дорожка на полу, и цветы. Эти пестрые букетики неярких степных цветов привозила Ксения Трифоновна, вскачь носясь по фермам совхоза верхом на сивом меринке Тришке. Федю раздражала и чистота, которую мачеха наводила повсюду: в комнатах, на кухне и даже (ну, не смех ли, а?)… в сарайчике для дров!
Феде казалось, что эта чужая женщина, так нежданно ворвавшаяся в его жизнь, на каждом шагу оскорбляет память о матери, хозяйничая в их доме как ей вздумается.
Украдкой, с неприязнью следил он за каждым шагом Ксении Трифоновны. Накрывала ли она стол к обеду, только что вернувшись из поездки на дальний полевой стан, или стирала белье, Федя пытался представить себе, а как бы все это делала его мама?
А когда у Ксении Трифоновны, вырываясь из рук, со звоном летела на пол ложка или вилка или когда она подавала на стол пересоленный суп, Федя со злорадством думал: «А у моей мамы никогдашеньки такого не было. Она меня ругала, если я нечаянно ронял ложку, а не то чтобы сама… и никогда и ничего не пересаливала».
Просыпаясь по утрам, Федя теперь всегда находил на столе завтрак, приготовленный для него мачехой, аккуратно прикрытый упругой белоснежной салфеткой. А на салфетке — неизменная записка, в которой перечислялось, что ему по порядку надо съесть. Это тоже раздражало Федю.
Даже после смерти матери, когда они с отцом остались одни, жилось Феде и то лучше, чем сейчас. Тогда он сам себе был хозяином — варил ли картошку в «мундире» или жарил яичницу с салом. А иной раз случалось, что в посудном шкафу, кроме краюхи хлеба да куска сахара, решительно ничего не было, но Федя не унывал. Даже если доводилось проспать и времени оставалось в обрез — лишь добежать до школы, и тогда Федя не терялся. Проворно одеваясь, он на ходу жевал хлеб вприкуску с сахаром, и так-то все это было вкусно!
Нынче утром, прямо с постели подсев к столу, Федя опять увидел записку Ксении Трифоновны.
«Федя, — читал он, — под салфеткой горячее яичко всмятку (оно завернуто в тряпочку), сливочное масло, котлета и булка. Чайник подогрей на плите, котлету тоже (сковородка на кухонном столе). Когда будешь есть яичко, не забудь помазать булку сливочным маслом».
В записке было еще целых три строчки, но у Феди не хватило терпения дочитать ее до конца. Он в первую очередь съел оставленные к чаю конфеты, потом яйцо, круто посыпая его солью и совсем не дотрагиваясь до булки. Покончив с яйцом, Федя с неохотой принялся за холодную котлету. Раньше, при маме, он любил котлеты, а теперь они почему-то ему не нравились.
Про булку он вспомнил, когда уже пил пустой чай (эх, и зачем раньше времени слопал конфеты!).
Щипая булку, Федя болтал под столом ногами и вздыхал. До куска сливочного масла, оплывшего в масленке студенистым желе, Федя совсем не дотронулся. Уж чего он не мог терпеть, так это масло! Но Федю каждое утро, как назло, тычут носом в масленку.
Федя фыркнул и с силой прихлопнул масленку крышкой. Надо было отнести масленку в погреб на лед, но он и не подумает этого сделать. Не вымыл Федя после завтрака и посуду. В конце-то концов не мужское дело убираться по дому!
Но чем бы все-таки сейчас заняться? Такая скука в этом Озерном! Там, в Самарске, Федя никогда не скучал. Развлечения — на выбор, что душе угодно. Хочешь — отправляйся на Волгу купаться или рыбачить, хочешь — в парк, хочешь — на стадион. А то можно предоставить себе и такое удовольствие: на подножке трамвая, выводя из себя кондукторшу, объехать бесплатно весь город из конца в конец. А сколько приятелей было у Феди в родном городе! А тут… Завелся было один, Кузька, и с тем пришлось поссориться. И вот уже целых пять дней они не смотрят друг на друга, хотя и живут рядышком — лишь плетень разделяет дворы.
Надумал было Федя отправиться в экспедицию на поиски Батырова кургана, да не знает, куда идти. Старик Митрич говорил, будто курган находится где-то неподалеку от Сухой балки, но Сухая балка тянется по степи на несколько километров, а в каком месте надо искать, кто знает? Спрашивал Федя отца про Батыров курган, да тот тоже не знает. И Кузька почему-то медлит, не идет на поиски Батырова кургана и всё крутится и крутится вокруг своего дома, мозоля Феде глаза.
Правда, ну чем же ему заняться? Федя рассеянным взглядом окинул комнату.
Луч солнца, золотым дымком струясь по комнате, упал на буфет, привезенный Ксенией Трифоновной. За стеклянной дверкой вдруг что-то блеснуло — широко и ослепительно.
Сгорая от любопытства, Федя вылез из-за стола и побежал к буфету.
— А я-то думал… а это просто-напросто пачка чая в серебряной обертке, — разочарованно протянул Федя.
Но дверку он все-таки открыл. А пузатую пачку, распакованную, видимо, нынче утром, Федя взял с полки и недолго думая высыпал из нее в стакан скрученные почерневшие чаинки, похожие на засохших червяков.
Серебряную бумагу Федя осторожно разгладил на столе ладонью. Бумага приятно звенела, и в ней, как в зеркале, отражалось солнце. А ведь у него есть еще несколько листиков такой бумаги. Но вот вопрос: где они лежат?
На бугристом Федином лбу появилась глубокая бороздка, словно ее лобзиком прорезали от виска до виска… Ну где, где все-таки спрятаны листы шумящей серебряной бумаги? В задумчивости Федя подошел к этажерке и стал перебирать свои книги.
— Вот они! — сказал вслух Федя, раскрывая учебник арифметики для второго класса, теперь уже совсем ему ненужный.
Между страницами книги лежало целых четыре листа — тонких, сверкающих, без единой царапинки. От них все еще по-прежнему слабо благоухало увядшими розами.
Федя снова задумался. Что бы такое сделать из этой бумаги? Фонарики? Ерунда, пусть девчонки занимаются такими пустяками.
Как-то машинально Федя взял ножницы и стал кромсать попавшийся под руки листик серебряной бумаги. Опомнился же он лишь после того, как от звенящего листа ничего не осталось. Федя огорченно посмотрел на стол, и вдруг по лицу его скользнула веселая улыбка.
На столе, на полу — повсюду вокруг него сверкали серебряные звездочки. А не залезть ли на крышу и не пустить ли эти звездочки по ветру?
Подхваченные упругим ветром, Федины звездочки, легкие, как пушинки, полетят над Озерным, весело переливаясь всеми цветами радуги…
Федя повел пальцем по скользкой поверхности одной из звездочек. Как-никак, а все-таки жалко расставаться со своим сокровищем. Но вот он упрямо тряхнул головой — была не была! — и опять схватился за ножницы.
Звездочек настриг прямо-таки ворох! Осторожно высыпав их за пазуху, Федя на одной ноге поскакал во двор.
Чистое утреннее солнце уже светило так неистово, что Федя, выйдя на крыльцо, вдруг на миг ослеп.
А еще немного погодя он уже сидел на крыше, прочно оседлав теплый конек. Поселок Озерный лежал перед ним как на ладони, окруженный зреющими хлебами, щедро умытыми прошедшим накануне спорым дождичком. Ржаные поля уже совсем посветлели, а широкие полосы ярко зеленеющей пшеницы протянулись до самого дальнего сырта, за которым туманилось синеющее марево.
«Наверно, вот так и на море… кругом, до неба, одна вода, — решил Федя, глядя по сторонам. — А что, если мои звездочки улетят далеко-далеко… до самой Волги?»
Он вынул из-за пазухи первую горсть шуршащих звездочек, поднял над головой руку и разжал пальцы.
Вольный, пряно-теплый ветерок подхватил невесомые звездочки и понес, понес их над домами поселка, увлекая в вышину необъятного небесного простора.
Вырвавшись из рук, звездочки стали будто живыми. Жарко горя, они то кувыркались, то взмывали ввысь, то делали плавные круги и неслись все дальше и дальше, превращаясь в серебряные точки.
