Эдуард Пашнев - Девочка и олень
Надя, в свою очередь, готовясь к очередному номеру «КОС», еще раз перечитала маленькую книжечку Ивана Пущина, в которой тот рассказывал о лицейских годах Пушкина. Эта книжечка должна была помочь ей объясниться с Михаилом Назаровичем. Со свойственной ей художнической принципиальностью Надя видела всю педагогическую беспомощность талантливого математика. Он старался выработать у своих учеников навыки для решения сложных задач, превышающих объем знаний любого самого способного ученика из такого же класса любой другой не математической школы. Он не мог понять: что хорошо для А. Антонова, не нужно Наде Рощиной. В таком же классе любой другой не математической школы Наде за ее знания ставили бы пятерки и четверки, а здесь она получала тройки и была вынуждена ходить на дополнительные занятия.
По сути дела, по-настоящему легко и радостно на уроках Михаила Назаровича чувствовал себя один А. Антонов. Он побеждал на олимпиадах, читал специальные книги и даже в художественной литературе ухитрялся находить числовой интерес. Иногда, довольный собой, загадочно улыбаясь, А. Антонов поднимался, поправлял одним пальцем очки и говорил с нарочитым недоумением:
— Михаил Назарович, я у Гоголя читал и что-то не понял. По-моему, наврал классик.
— А что такое? — сразу оживал учитель.
— «Портрет» помните? Я читал «Портрет» Гоголя. Ну, там разные переживания, это все понятно. А вот в раме художник нашел сверток, в котором была тысяча червонцев. По-моему, этого не может быть. Как вы считаете?
— А ты как считаешь? Иди к доске, вместе проверим. Сколько примерно весит одна монета?
— Я знаю точно, я узнавал, — скромно опустив глаза, говорил А. Антонов, — старинный червонец весил 884/11 доли. А тысяча червонцев весит 920 золотников, почти десять фунтов. Толщина монеты — примерно возьмем полмиллиметра. Таким образом сверток получается длиной почти в полметра.
А. Антонов, говоря это, быстро набрасывал на доске цифры, красуясь четкостью решения и упоминая, как само собой разумеющееся, незнакомые всем остальным доли, золотники и фунты.
Требуя от всех учеников такого же интереса к своему предмету, Михаил Назарович приносил в жертву А. Антонову Надю Рощину и весь класс. Сам он этого не сознавал, и подсказать ему никто не мог. Кому бы пришло в голову упрекать учителя, который, не жалея свободного времени, приходит на дополнительные занятия с отстающими и добивается от учеников более творческих, более серьезных знаний алгебры и геометрии.
Перечитывая маленькую книжечку воспоминаний Пущина, Надя завидовала и радовалась тому, что Пушкину преподавал математику замечательный учитель Карцев.
«— Что ж вышло? Чему равняется икс? — спросил его наконец Карцев.
Пушкин, улыбаясь, ответил:
— Нулю!
— Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.
Спасибо Карцеву, — следовала дальше благодарность Пущина, — что он из математического фанатизма не вел войны с его поэзией».
Надя считала, что Михаилу Назаровичу свойственен именно математический фанатизм. Она не ставила себя на место Пушкина, не сравнивала себя с ним. Просто эта сценка была хорошим аргументом в пользу правильного понимания способностей учеников. Надя не могла высказать вслух свое мнение, не могла даже поделиться с родителями: они твердо держали сторону учителей. Но зато она могла поговорить с Михаилом Назаровичем через газету «КОС».
Очередной номер открывался сценкой, которая происходила одновременно в прошлом и настоящем, в Царскосельском лицее и в московской школе. Александр Сергеевич Пушкин сидел, сгорбившись, за партой перед огромной тетрадью, в которой был записан пример с графиками, косинусами и синусами. Надя его не решила и так, нерешенным, и переписала в тетрадь к великому поэту. Девушка получила за этот пример двойку и теперь с улыбкой наблюдала за тем, как Пушкин воткнулся пером в последнюю цифру и замер. Глаза его были печальны, потому что он тоже не мог решить пример. Весь его вид говорил, что он так давно бьется над непосильной математической задачей, что успел состариться. Подпись под рисунком гласила: «Еще одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя».
Михаил Назарович принял вызов.
— Как прикажете понимать эту суперметафору? — мрачно спросил он и, поставив одну ногу на стул, тяжело облокотился на нее, хищно посунувшись вперед плоским костлявым подбородком. — Как мне вас прикажете понимать?
Класс замер. Все знали: когда математик водружает ногу на стул, это означает высшую степень его гнева. Но о том, что вывело Михаила Назаровича из себя, никто, кроме Ленки и Нади, не догадывался.
— О чем вы, Михаил Назарович? — искренним голосом спросил Недосекин. — Мы ничего не знаем.
Умные выпуклые глаза учителя метнулись в его сторону, и тот под испепеляющим взглядом пригнулся, расплющился на парте. Выдержав паузу, Михаил Назарович спросил:
— Значит, Пушкин за вас будет решать задачи? Так я понял вашу суперметафору, уважаемые члены редколлегии оппозиционного печатного органа нашего класса газеты «КОС»? Правильно я вас понял?
Он обхватил себя обеими руками и начал свирепо сжимать, словно сам себя хотел задушить в железных объятиях. Глаза его сделались еще более выпуклыми, а острые аскетические скулы еще больше обозначились.
— Кстати, я с удивлением обнаружил, что наша уважаемая Надежда Рощина и Александр Сергеевич Пушкин решали один вариант и допустили одни и те же ошибки. Интересно, кто у кого списал? Я думаю, что Пушкин списал у Рощиной.
Он расцепил руки и с высоты своего математического гнева не опустился, а обрушился на стул с такой силой, что тот под ним застонал и заскрипел.
— Неужели в классе никого не нашлось, кто бы помог корифею русской литературы решить простейший пример? Попросили бы меня, чтобы не заставлять краснеть классика. Как ты считаешь, Рощина, дело я говорю?
— Нет, — тихо, но решительно ответила Надя, — Пушкину и не надо, чтобы было правильно по математике. Он плохо учился по этому предмету.
— Как это не надо? — сорвался со стула Михаил Назарович и пошел по проходу к газете. — А приписывать гению свое скудоумие надо? Приписывать великому поэту свою бездарность надо?
Надя опустила голову, но тут же ее подняла, потому что учитель, быстро пробежав мимо нее к щиту, крикнул:
— Вы что думаете, я побоюсь Пушкину поставить двойку? Я не Карцев, я и Пушкину влеплю двойку.
Он изогнулся у газеты, изловчился и поставил в тетрадь Пушкину двойку.
— А кто это Карцев? — спросила Таня Опарина шепотом.
— Учитель математики в лицее, — тихо ответила Надя.
— Два! — торжествующе выкрикнул Михаил Назарович и, повернувшись к газете, с чувством исполненного долга, довольный собой двинулся в обратный путь.
И тут произошло неожиданное. Чиз хмыкнул, за ним Половинкин, Недосекин, Толя Кузнецов. На черных ворсистых штанах учителя отчетливо отпечатался белый след от подошвы ботинка. Видимо, математик успел потоптаться в меловой крошке около доски, прежде чем поставить ногу на стул. А потом сел на собственный след и теперь нес на штанах через весь класс нелепый отпечаток, глядя на который можно было подумать, что он сам себя в исступлении лягнул. Легкое движение прошло по классу. Половинкин фыркнул, но, когда Михаил Назарович обернулся, успел сделать сверхсерьезное лицо и превратился весь во внимание. Таня Опарина не умела так быстро перестраиваться. Она встретила взгляд учителя безмятежной простодушной улыбкой.
— А ты что улыбаешься? — рявкнул математик. — У тебя тоже нет никаких оснований для улыбок.
У Тани от грубого окрика выступили слезы на глазах, по на остальных его крик не подействовал.
— Да в чем дело, черт побери?! — удивился он. Но в ответ видел только веселые лица.
— Староста, что с классом?
Рассудительная Наташа Миронова с готовностью поднялась.
— У вас… — сказала она, и по ее подбородку пробежала судорога смеха. Наташа опустила голову на грудь.
— Что у меня? — крикнул математик.
Наташа молчала. На выручку своему любимому учителю поспешил А. Антонов. Он был единственный в классе, кто не смеялся, а осуждающе поглядывал на ребят.
— Михаил Назарович, — сказал он громко и четко, — вас сзади штаны испачканы в мел.
— В мел? — не поверил учитель. То есть он допускал мысль, что его штаны могут быть испачканы в мел, но не поверил, что такой пустяк мог рассмешить класс.
— Ну и что тут смешного? — сказал он и стал свирепо отряхивать штаны, будто выбивал мешок с мукой. — Если бы вы узрели у меня на этом месте числа Фибоначчи, — закончил он грубо, — вот тогда бы это было смешно. Кстати, Половинкин, что это за числа?
— Не знаю, — улыбнулся тот.
— Встань, когда с тобой разговаривают, и постой, послушай. Недосекин нам поможет.
