Владислав Крапивин - Дагги-Тиц
— А где… похоронили?
— На Текутьевском, конечно, где еще…
— Ты был там?
— Конечно… Пёхом туда и обратно, такая даль…
Не такая уж даль была Текутьевское кладбище. Его старые деревья синели в конце улицы Герцена, как таинственный лес. Зимой по утрам из-за них нехотя выползало багровое заспанное солнце. Лодька за всю свою жизнь на том кладбище не бывал, смотрел на него из уличного отдаления, как на какой-то иной мир. Вроде, как на Луну, которая вроде бы вот она, однако не доберешься… Хотя, если прикинуть, дорога была совсем не длинная: мимо городского сада, мимо стадиона, потом по краю площади, за ней еще несколько кварталов, ну и… там… Просто до сих пор Лодьке нечего там было делать.
«Надо бы сходить на могилу», — подумал Лодька, и сразу стало не по себе. Никогда ни на чьих могилах он не был, никто из близких людей или даже просто его знакомых не умирал. Если попадались на улицах похоронные процессии, Лодька старался не смотреть… Но сейчас было надо. Однако Лодька понимал, что Борька на кладбище не пойдет, а в одиночку ему Зинину могилу не найти. Да и разве решишься в одиночку-то… Видимо, придется с кем-то из ребят…
(Он побывал на могиле у Зины лишь в сентябре, когда вдруг собрались туда Лешка Григорьев, Синий, Гоголь, Сидоркин и Фонарик. «Давайте навестим, а то больше чем полгода прошло. Севкин пойдешь? Ты ведь не был…» Ничего особенного он там не испытал. Не ощущалось никакой связи между живой Зиной, как он ее помнил, и травянистым холмиком, на котором косо торчал красный дощатый обелиск с колючей жестяной звездой…)
Борька вдруг хмуро вспомнил:
— Столько народищу собралось, девчонки из ихней школы. Знамя притащили… И вереницей по дороге, будто демонстрация. Оркестр… А валенки дырявые, все ноги заледенели. Думал, горло заскребет…
Может, он специально хотел вывернуться наружу: «Да, вот я такой, бесчувственный шкурник…»?
Лодька молчал.
— А ты стал совсем бледный и тощий, — сказал Борька.
— Не бойся, я на Текутьевское не собираюсь, — буркнул Лодька и на всякий случай тайком сцепил в замочек пальцы.
Борька встряхнулся:
— Лодь, я пойду. Монька ждет, мы должны сегодня дрова пилить. Если опоздаю, он опять раскричится…
— Ну, пока… — ровным голосом отозвался Лодька.
— А ты… как тебя выпустят, сразу приходи, ладно?
— Приду…
Лодька «вырвался на свободу» не в понедельник, а в воскресенье. И поспешил не сразу к Борьке, а сперва — к Стасе.
Она увидела его и… расцвела.
— Лодик… наконец-то… а я думала…
— А что ты думала? — удивился он. — Разве не знала, что меня не выпускают?
— Я… не знала. А что случилось?
— Борис разве ничего не сказал? Я валялся с ангиной. Почти две недели…
— Ой, мамочка… — Стася взяла себя за щеки. — А я-то думала… дура такая…
Лодька испугался:
— Что ты думала?!
— Да, я ненормальная… Думала, ты на меня обиделся…
— За что?!
— Я же говорю: ненормальная… Мне вдруг придумалось, будто ты сердишься за подарок. За «Острова». Потому что они такие растрепанные…
— В самом деле ненормальная. Мы же так здорово играли тогда… А почему ты ни разу не пришла?
— Я… считала, что ты на меня злишься.
— Уф… — выдохнул Лодька, глядя в потолок. Этим он высказал краткое мнение о девичьем уме.
— Лодь… ты извини…
— Да брось ты! Все позади… Только вот на каток мне пока нельзя.
— Ну и ладно! Все равно весна на носу!
Лодьке было хорошо у Стаси. Они сидели и разговаривали часа два. Лодька рассказал про все, что было. И про Зину. Стася была с ней не знакома.
— Я слышала, что умерла десятиклассница, которая долго болела. Но на похороны ходили только старшие…
— Слушай, значит, Борька тебе про мою ангину не сказал ни словечка? — еще раз переспросил Лодька.
— Даже ни полсловечка. Он же не появлялся у меня. И на катке не был…
— Ну, Ар-ронский… — И Лодька отправился к Борьке сказать все, что думает.
Борька сидел дома и читал «Девяносто третий год» Гюго.
— Слушай, ты идиот, да? — в упор спросил Лодька. — Ты почему не объяснил про меня Стасе? Она изводилась!
Борька сделал невинные глаза.
— А чего? Сперва не сказал, чтобы не расстраивалась. А потом вышибло из ума. Из-за всех этих… похоронных дел…
Сразу опять навалилась печаль, ругаться расхотелось.
— Слушай, а ты ведь давал Зине читать Капитана Мариетта, которого взял у меня…
Старинный том морских романов принадлежал Льву Семеновичу.
Борька поежился:
— Ну… давал…
— Мне надо вернуть книгу хозяину. Где она теперь?
— Ну, где-где… Там, наверно, у бабки…
— Ты зайди к ней, забери.
Борька поежился опять, глянул просительно:
— Лодь, давай попозже, а? Мне сейчас туда неохота… Бабка даже не разговаривает, молится все время…
— Ну, фиг с тобой… Ладно, я пойду…
И Лодька пошел домой.
На другой стороне улицы, на катушке, шумно веселились знакомые и незнакомые мальчишки. Лодька не пошел к ним. Он двинулся в обратную сторону, чтобы через Большую ограду выбраться на Смоленскую, а с нее к мосту через лог. По вечернему синело небо, в нем висел опечаленный месяц.
«Желтая пилотка», — вспомнил тут же Лодька. И подумал, что песню про собаку и лодку Зина, скорее всего, сочинила сама…
Месяц неярким бликом отражался в ледяной, накатанной ребячьими валенками полосе посреди заснеженного тротуара. Недовольная тетушка сыпала из совка на лед угольную крошку. Очень мелкую. Лодьке вдруг показалось (ощутилось, вернее), что крохотные угольки похожи на сгоревшие железные опилки. Те, что никогда уже не вспыхнут искрящимся фейерверком. Они могут лишь взлетать из-под войлочных подошв и вместе с воздухом попадать в горло. Едко впиваться в гланды, напоминая, что ангина с ее душной бессонницей и бредом может вернуться в любой миг…
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
Дворцовые интриги
Глава 1. В вихре танца
КонцертБорис Аронский стоял на сцене и пел.
Он бы в поношенных, но старательно выглаженных брюках (острые складки пересекали оттянутые на коленях «пузыри»), в просторной белой рубахе, в шелково-алом блестящем галстуке. Он сейчас казался даже красивым, похудевшим таким. Исчезла привычная округлость щек, отросшие волосы уже не щетинились, а были уложены прядками в что-то похожее на прическу. Шея по-птичьи, но не смешно, а вдохновенно, торчала из широкого ворота.
Позади Борьки, на задней стене сцены, зеленел написанный масляными красками лес. Он придавал Борькиной песне дополнительную, летнюю такую, легкость.
Борька пел «Марш нахимовцев» из фильма «Счастливого плавания!»
Солнышко светит ясное.Здравствуй, страна прекрасная!Юные нахимовцы шлют тебе привет!В мире нет другойРодины такой.Путь нам озаряет, словно солнечный свет,Знамя Страны побед…
«Сопроводительную мелодию» исполнял на аккордеоне музыкант Дома пионеров Евгений Викторович.
Потому что именно здесь, в Тюменском доме пионеров, проходил концерт. В честь близкого Женского дня.
Зал был тесноватый, но Лодьке казался просторным. Потому что было у Лодьки такое настроение. Впечатление распахнутости усиливалось благодаря громадному, почти во всю стену окну с плавно закругленным верхом. За окном, на другой стороне улицы, топорщился голыми ветками яблонь Городской сад. Весна ощутимо набирала силу, в шесть часов вечера теперь не было зимней синевы. Оттаявшие ветки оранжево отражали вечерние лучи.
Борька пел громко и чисто:
Простор голубой,Земля за кормой.Гордо реет на мачтеФлаг Отчизны родной.Вперед мы идем,С пути не свернем,Потому что мы Сталина имяВ сердцах своих несем…
На миг у Лодьки шевельнулось в голове: «Не досадно ли ему петь про «Сосо — мозги из поноса»? Но тут же Лодька успокоил себя: «Все равно песня хорошая, про море. Борька не виноват, что Сталина суют в каждую строчку…» Сталин в этих случаях воспринимался не как человек, а просто «так полагается». Вроде обязательных портретов на демонстрациях и в залах. Или вроде покрытого алюминиевым порошком памятника, что виднелся в окне за садовой решеткой и отражал закатный свет.
Он стоял там с засунутой за отворот шинели ладонью и не знал, что ровно через два года, тоже пятого марта, придет конец его эпохе. И никто во всем мире не знал. Разве что седой могучий Старик, сидевший у подножья заоблачной белой башни (он сейчас почему-то вспомнился Лодьке). Но Старик знал все на свете, однако никому не открывал будущего. И, к тому же, он в эту минуту, кажется, тоже слушал Борькину песню.
