Сатьяпракаш Агарвал - Робинзоны из Бомбея
Стена моего дома с той стороны, где находится ванная комната выходит на небольшой пустырь, превращенный хозяином в гараж гордо именуемый автомастерской. У этой импровизированной мае терской постоянно торчат остовы двух-трех грузовиков и обязательно какая-нибудь легковая машина невиданной марки, потерявшая от времени и цвет и форму, а вокруг в беспорядке валяются их «внутренности»: блоки, коробки передач, коленчатые валы, болты, гайки и множество других больших и малых деталей, названия которых я попросту не знаю; так что все принимают мастерскую за свалку металлолома.
У въезда на пустырь возвышается некое подобие ворот — странное сооружение из покрытых ржавчиной пустых канистр и бидонов. Рядом легкий навес из ржавых кусков жести — это «офис», контора. Под навесом то и дело дребезжит телефон, и хозяин мастерской, надрываясь, хрипит что-то в трубку.
В гараже, кроме самого владельца, занято еще человек десять; с раннего утра до позднего вечера здесь стоит такой грохот, что всем, кто живет в нашем доме, приходится, подобно мне, в разговоре с домашними орать во всю глотку, хотя и это не всегда помогает. Поутру, заслышав первые удары металла о металл, я просыпаюсь и начинаю злиться — так и хочется вскочить, усесться за стол и тут же настрочить прошение в полицию, чтобы прекратили наконец это безобразие, ибо закон не разрешает устраивать такие заведения в центре густонаселенных поселков. Нередко, чтобы проверить отремонтированную машину, механик включает мотор на полную мощность и гоняет его минут пятнадцать. Мотор ревет во всю мочь, а все вокруг заволакивает плотной пеленой едкого черного дыма. Вдобавок, перекрывая весь этот шум, рев и грохот, грозно рокочет голос хозяина:
— Посторонись-ка, почтенный, а то как бы ненароком шею тебе не свернуть!.. Ну, а ты чего рот разинул? Бери отвертку да крепи, не то заработаешь по шее! Тогда узнаешь, как надо работать! Что? Обед, говоришь?! Какой еще обед?! Закончим — тогда и обед!
Дело не ограничивается одними угрозами — это мы поняли уже на следующий день после нашего вселения в эту квартиру. Заслышав громкий плач, доносившийся с задворок нашего дома, мы с женой, не сговариваясь, бросились к зарешеченному металлическими прутьями оконцу, выходившему на задний двор. Почти черный от загара долговязый мужчина со всего плеча лупил толстой веревкой какого-то паренька лет двенадцати, приговаривая в такт ударам:
— Я тебя научу, как работать! Ты работать пришел, а не лодыря гонять! Дармоед, бездельник! Я научу тебя, как масло от горючего отличать!
Увертываясь от ударов, у ног хозяина извивался подросток в перепачканном машинным маслом коротком дхоти и старенькой безрукавке, повторяя сквозь рыдания:
— Я больше не буду, господин!.. Не буду!.. Не бу-у-ду-у-у!
Мужчина в длинном добротном дхоти и длинной рубахе, тот, что лупил малыша, был, несомненно, хозяин — мы поняли это с первого взгляда. С длинными спутанными волосами, с налитыми кровью глазами на обезображенном яростью лице, он был страшен. Такими на лубочных картинках обычно изображают ракшасов.
Парнишка корчился и извивался от боли. Наконец хозяин грозно приказал ему встать, а сам, помахивая на ходу веревкой, отошел к стоявшей поблизости чарпаи[33], взял лежавшую на краешке пачку сигарет и коробок спичек и, неторопливо закурив, с наслаждением затянулся. Выпустив одно за другим несколько колец сизого дыма, он спокойно, может быть слишком спокойно, про говорил, поглядев на все еще лежавшего на земле мальчика:
— А ну, вставай, да поживее, а то хуже будет…
Как видно, он привык пороть зазевавшегося подростка — просто так, для порядка, чтоб не отлынивал от дела. Мы потом не раз наблюдали это. Бил он по-хозяйски, спокойно и неторопливо, словно это была деталь, которую он вынимал из наполненного керосином большого корыта, и, повертев в руках, принимался протирать, старательно очищая от ржавчины и грязи.
Веревка беззвучно и, кажется, мягко опускается на спину подростка — и грохот металла разрывает истошный вопль: «Ой-ой! Больно!»
Рука моя со стаканом чая замирает на полпути, жене становится дурно. Еле сдерживая слезы, она спрашивает:
— Почему же они нанимаются к нему, если он так обращается с ними?
— А что остается делать? Есть-то надо, — отвечаю я. — Не они, так другие, не все ли равно?
— Но ведь бить людей нельзя! Есть, наконец, закон.
— А кому тут нужен твой закон? — невольно раздражаясь, говорю я. — Вот тебе пример: закон гласит, что продолжительность рабочего дня — восемь часов, а что ты видишь здесь? Рабочий день зависит от хозяина, а он заставляет их работать до глубокой ночи, и они работают при фонаре…
— А за сверхурочные ведь он наверняка не платит ни пайсы! — восклицает жена возмущенно. — Да вдобавок еще и бьет их! Не могу я на это без слез смотреть! Помнишь, как он лупил того подростка в безрукавке? Всю спину исполосовал! Разве можно истязать детей?
— А может, тот паренек круглый сирота: ни отца, ни матери?
— Откуда мне знать?
— Есть у него родители или нет, все равно с детьми так обращаться нельзя… А когда я попыталась его урезонить, знаешь, что он ответил? «Эти люди, говорит, только и ищут повод, чтобы бездельничать, А чуть тронешь кого — орут, будто их режут». Как бы он заговорил, если б его самого поучить этой веревкой?.. Неужели никто из них не жаловался в полицию?
Я молчу: на жестокое обращение с людьми у нас жалоб не пишут, жалобы у нас пишут только тогда, когда видят жестокое обращение с животными. Поборники гуманного отношения к обезьянам или бродячим собакам создают союзы и ассоциации для защиты бедных животных. Тем самым, как принято считать, они исполняют свой нравственный долг перед обществом. И кроме того, это модно, это признак хорошего тона. Если же что-либо подобное предпринимается для защиты людей, такое деяние немедленно переводится в разряд политики со всеми вытекающими последствиями.
У меня неоднократно появлялось желание написать в полицию, но всякий раз, представив себе, к чему может привести эта тяжба, я содрогался и откладывал перо.
— Физическое наказание действует на детей отрицательно, — кипятится жена. — Из детей, которых подвергают физическим наказаниям, чаще всего выходят преступники.
Жена моя не только женщина с чувствительной душой, она имеет еще и степень бакалавра богословия.
— Но ты же сама много раз видела, как он избивает детей, — замечаю я. — Он нещадно лупит веревкой подростков, тех, что на побегушках у мастеров…
— Вот на них-то он и отыгрывается, — подхватывает жена. — Тронь взрослого — так тот еще и сдачи даст, а назавтра и вовсе не выйдет на работу.
Жена упоминает о «сдаче» с жестоким удовольствием и, помолчав, продолжает:
— «Хочу — помилую, хочу — накажу», вот ведь как он рассуждает.
Точно ракшас какой, в самом деле! Но всевышний, он все видит! Помяни мое слово. Вот станут разбирать машину — мотор сорвется и отдавит ему ногу… Узнает, как измываться над детьми!
— Но ведь он даже не прикасается к машинам…
— Помяни мое слово: расплаты не избежать. Всевышний глух к стенаниям взрослых, но крик невинного младенца достигнет его слуха, и он накажет жестокосердного… — И, словно пораженная догадкой, жена вдруг спрашивает: — А может, у него просто нет своих детей?
— Откуда мне знать?.. — пожимаю я плечами. — Знаю только, что ночью его в гараже не бывает. На ночь здесь остается только сторож…
Наступил сезон дождей, и чтобы брызги не залетали в контору, хозяин оградил ее бамбуковыми палками и завесил вход старым, перепачканным краской брезентом. Каждый раз, когда поздно вечером я выхожу на берег пруда прогуляться, территория мастерской, тускло освещенная единственной лампой, предстает передо мной похожей на поле битвы, усеянное мертвыми телами и в беспорядке разбросанным оружием, а жалкая при дневном свете контора выглядит в лучах луны величественным шатром поверженного полководца с некогда гордыми, а теперь бессильно поникшими знаменами.
Словно выпуклость шлема или плоскость щита, тускло поблескивает ветровое стекло или небрежно брошенное крыло машины. Разбросанные там и сям рули, колеса, подножки и прочие детали и узлы автомобиля кажутся поломанными и искореженными в жестокой схватке. А в самом центре этой скорбно-величественной картины, на легкой чарпаи мирно похрапывает ночной сторож.
В лунную ночь я не могу отделаться от ощущения, что передо мною раскинулся лагерь Чингисхана: все спят крепким сном, над спящим станом, бодрствуя, витает лишь ужас и призрак смерти… Ужас тех, кому довелось свести знакомство с мечами бесстрашных воинов грозного полководца… И еще я вижу в лунную ночь хозяина мастерской — сопя, расхаживает он по спящему стану, гроза и повелитель запуганных ребятишек…
