Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек - Хаджи Исмаилов
— На фронт! — мгновенно вставила Гулялек.
— Нет, нет, слышать не хочу!.. — схватился за голову Окуз. — Пустая болтовня! Оставь, оставь, милая Гулялек! Ты даже свидетельства на медсестру не имеешь, кажется? Еще и на фронт не попадешь, а — в Сибирь, в трудовой батальон загонят. На заготовку дров в тайгу. О-о-о!.. Ради аллаха, не терзай мое сердце! И вот именно с текстильной фабрики, как только оформишься, мигом мобилизуют в батальон.
— Я мечтаю быть в армии! — не сдавалась Гулялек, но ее слушать не желали.
— Не валяй дурака! Не будь ребенком, — повторял Окуз. — Ты уедешь, в лучшем случае, будешь мыкаться по фронтовым госпиталям. А он вдруг вернется домой? Нет, все надо обдумать и здраво решить. Прости меня, конечно, только решать следует не по-женски. Перво-наперво, — и пусть это пока будет между нами, — надо избежать мобилизации. Такими вещами не шутят, надо действовать пока не поздно. И твоя мать, говоришь, осталась с малыми детьми на руках без поддержки, и тебя угонят бог знает куда. Семья развалится. Вот над чем подумай! Нам нечего таиться друг от друга, будем откровенны: когда имеешь броню, ты застрахован от любой неожиданности. — Окуз похлопал себя по левой стороне груди, где, должно быть, носил в нагрудном кармане документы и закончил доверительным шепотом: — Попытаемся застраховать и тебя от любой случайности. Я тебе… я твердо обещаю!
Он глядел на нее в упор, улыбался победительной улыбкой и, помолчав некоторое время, видя, что Гулялек никак не откликается, на его слова, еще сказал:
— Ты должна знать мой характер. Я умею давать, но при случае не упущу и своего. — В этом месте он тоненько и как-то неожиданно захохотал, сопровождая хохот смешным придыханием, и также вдруг остановился, торжественно поднял палец вверх и провозгласил: — Возьмем за правило одну старенькую, но мудрейшую пословицу: пусть сочтут малодушными, зато останемся невредимыми!
— Ого! Такое прилично только трусам! Разве ты трус? — вскричала Гулялек.
— Меня в трусости обвинять?
— Я не обвиняю.
— Как же понимать твои слова?
— Не надо об этом…
В замешательстве она встала из-за стола и принялась взволнованно ходить взад и вперед по комнате. Однако ее замешательство не смогло остановить Окуза, и он только чуть заметно покраснел после ее слов, но тут же взял себя в руки.
— Вах, голубушка, не те уже времена. Сейчас в Ашхабаде речь не идет о храбрости и трусости, да притом даже самую отважную женщину нельзя мерить мужской меркой. Пойми, я озабочен своим долгом перед Готчаком. Надеюсь, тебе понятно мое состояние? — допрашивал Окуз, но его собеседница ничего не отвечала. Он уже окончательно избавился от смущения после «труса» и продолжал с прежней уверенностью: — Итак, запомни, сестрица: Красная Армия прекрасно обойдется без твоих мужественных услуг, а точнее — без твоей жертвы. Не правда ли? Гулялек опять только пожала плечами. — Если так, — продолжал Окуз, то мой долг, неотложная задача — избавить тебя от жестоких сибирских морозов, от трудового батальона, а короче — найти место, где бы ты получила броню. Разве не в твоем присутствии Готчак наказывал мне: сберечь тебя любой ценою? Я не хочу краснеть, не хочу позориться перед ним!
Какие доводы могла противопоставить Гулялек железной логике многознающего и заботливого человека? Что она могла возразить ему, — ведь он действовал от имени ее мужа, который при ней же поручал Окузу опеку над своей беззащитной и неопытной женой. Она сидела на краешке стула, робко глядела на своего опекуна, и никакие слова не шли ей на ум.
Все дальнейшее произошло молча. Окуз посидел минуты две в раздумье, затем подошел к этажерке, взял там тетрадь, вырвал чистый лист, достал карандаш из кармана и долго неровными буквами что-то царапал на листе. Закончив, перечитал и, придвинув бумагу Гулялек, коротко попросил:
— Подпиши!
Он обязан Готчаку
Тоскуя в одиночестве, часто с душевным трепетом вспоминала Гулялек, как неожиданно круто и счастливо совершился их брак. Ей шел восемнадцатый год, когда Готчак зачастил к ним, но ей и поныне неведомо, из-за нее ли он стал навещать ее родителей или же с отцом были товарищеские связи у этого добродушного богатыря. Он был прост в обращении и с виду очень несмелый, просто большой ребенок, а отец в отсутствии Готчака называл его серьезным малым. Гостил он здесь часто, играл с отцом в шахматы, рассуждал и спорил о каких-то технических новинках, отец был мастеровым человеком, а Готчак разные журналы читал и любил технику. Иногда они толковали о политике. С ней Готчак серьезно никогда не разговаривал. Спросит только, дома ли отец, как она учится, самое большее, если на минутку остановится, заведет речь о новой картине, какая сейчас идет в кино. Постоит минутку, дольше не задержится, спешит к отцу или домой отправляется.
Так тянулось месяцами. Гулялек привыкла к мимолетным их беседам и вдруг обнаружила, что когда гостя долго нет, у нее портится настроение. Он отсутствовал однажды неделю, она затосковала да так, что едва не заболела. Сон пропал у девушки, есть ей совсем не хотелось, бродила по дому, как лунатик, и все у нее валилось из рук. Готчак уехал в командировку, а когда, вернувшись, заглянул опять к ним, родителей дома не оказалось.
Похоже и он сильно скучал, и встретились они совсем уж по-иному И все вышло очень странно. Она несла через веранду самовар, когда он появился, зачем-то поставила, верней, едва не уронила самовар на пол и, молча кивнув в ответ на его приветствие, убежала в дом. И Готчак оказался рядом с нею в комнате. На его вопросы Гулялек отвечала невнятно, совсем бестолково, не отдавая себе отчета в том, о чем она говорит. Выяснилось, по крайней мере, что родителей и вообще никого дома нет. Она стояла потупясь, неестественно зарделась, а, взглянув на Готчака, увидела и поняла, — он тоже не менее взволнован встречей. Оба не могли сказать ни слова и неизвестно сколько прошло времени, как находились они в этом странном полусне. Гулялек только помнила потом: он приблизился, и она безотчетно склонилась к нему на плечо. Закружилась голова, ее обожгло поцелуем и тотчас,
