Елена Матвеева - Ведьмины круги (сборник)
– Мой брат, – ответила она.
– А где он сейчас? – спросил я обалдело.
– Не знаю, – неопределенно проговорила она, так что я заподозрил, что, возможно, и знает, но не хочет сказать.
– Как же можно не знать про родного брата?
– А он мне неродной, – промолвила Нина Ивановна. – У нас и матери разные, и отцы.
– Почему же вы говорите – брат?
– Я родилась в самом начале войны. Клара на три года раньше. Отец погиб в сорок втором, я его никогда не видела. А мама осталась совсем молодая. Она одна нас вырастила, работала на обувной фабрике. Когда ей было за сорок, посватали вдовца с пятилетним сыном. Мне уже было девятнадцать лет. Я не возражала, тем более мы из коммунальной квартиры переехали в отдельную. И отчим меня ничем не обижал. Но прожили они с матерью всего ничего – умер отчим: он после войны весь израненный был. И остались мы вчетвером. Я старше Руслана на четырнадцать лет, он ребенок, а я уже замуж вышла. Не было у меня к нему сестринской любви.
Говорила она медленно, долго, а к концу у нее уж язык заплетался. Она закрыла глаза и, может, заснула или так лежала. Я еще посидел рядом и вышел на крыльцо. Мумукнула корова; где-то далеко, за участками и лесом, еле слышная, прошла электричка. Я решил: пусть Нина Ивановна отдохнет, потом продолжу разговор.
На мостике показалась согнувшаяся под огромным мешком Клара, в руке у нее был серп. Она доплелась до сарая, вывалила у порога скошенную траву и снова собралась уходить с пустым мешком. Я показал, что хочу помочь. Она тут же смекнула, о чем я, и радостно залопотала свой абракадабрский набор звуков, закивала, принесла второй мешок, еще один серп и отвязала козу.
Коза на веревке послушно шла за нами по аллее. У поворота на дорогу, на заросшем заброшенном участке, Клара привязала ее пастись. Только теперь я обратил внимание, как присутствие коз сказывалось на окрестном пейзаже: бортики канав тщательно выкошены, «зеленая изгородь» у канав общипана, там и здесь торчат засохшие деревца с обглоданной корой.
Ползая с серпом у канавы, я срезал пучки травы, а перед глазами стояло лицо Нины Ивановны с вялой серой кожей, страдальческими глазами и гнилыми пеньками во рту вместо зубов. И вдруг я сообразил, что она не так и стара, если родилась в начале войны. Жизнь ее старухой сделала или болезнь, я не знал.
Мы совершили с Кларой три ходки за травой. Я вспотел, пропылился и очень хотел знать, проснулась ли Нина Ивановна. Возвращаясь с третьего покоса, встретили на дороге соседку, идущую из магазина. Клара, судя по всему, стала ей нахваливать меня, а соседка полюбопытствовала, кем я прихожусь сестрам. Сказал, что никем, и спросил, чем больна Нина Ивановна.
– Надорвалась, – сочувственно сказала соседка.
– У нее грыжа?
– Нет, у нее давление, сердце… Все здоровье у нее разладилось. Мало двух коз, еще корову захотела. Знаешь, сколько козы и корова за зиму съедают? Тонн девять сена. А она человек городской, взяла молоденькую телку и удивлялась, чего та молока не дает. Ей сказали: огулять надо. Пришлось быка покупать. Бык тоже молодой, никто и не верил, что корову огуляет, а вот ведь – стельная…
– Какая? – прервал я.
– Беременная, в декабре теленочка родит, а тогда и молоко будет давать. Только зачем это молоко, если здоровья нет? С быком она очень намучилась: он здоровенный, буйный. Сколько раз с привязи срывался, огороды вытаптывал, а однажды обмотался проволокой, за которую был привязан, ногу повредил, так она его чуть не на себе домой перла. Еле пристроила его, неделю как увели.
– Зачем же ей это?
– Спроси. Нравится, любит животных. Она же здесь круглый год. Квартиру дети оккупировали, невестка выживает. Сын ни разу здесь не был, правда, деньги дает, а дочка с мужем стали приезжать, как слегла. Раньше тоже не ездили.
– А брат? – осторожно спросил я.
– А разве у нее есть брат? – удивилась соседка. – Никогда не слышала. Муж, который этот дом построил, умер. Погиб. Убили его. Пришел с работы с пробитой головой, весь в крови, дома и умер. С тех пор Нина с Кларой перебрались сюда на постоянное жительство. Пенсии маленькие, завели коз, чтобы молоко продавать. А с коровой она глупость сделала.
Пока я с соседкой базарил, Клара отнесла свой мешок и вернулась, зовет. В кухне у нее на газовой двухкомфорочной плите суп из рыбных консервов кипит. Мы поели, а потом Клара при мне пыталась кормить сестру с ложки, но та ни глаз, ни рта не открывала. Разговор с ней был невозможен, я уж подумал, не померла бы.
Потом я банки для молока мыл и вытирал, за козой с Кларой ходил, наблюдал процесс дойки и выдачу молока покупателям. К вечеру мы отправились выгуливать цепного пса, сопровождаемые Найдой, собачонкой, которая облаяла меня при встрече. Закат был брусничный, обещавший назавтра хорошую погоду. Если я хотел попасть в город, пора было уезжать.
Я снова подошел к постели Нины Ивановны. Она не спала, смотрела неподвижными глазами в потолок. Набравшись решимости поговорить, я уселся возле нее на стул, а пока соображал, как бы ловчее начать, она неожиданно беззвучно заплакала и сказала:
– Я грешница. Я великая грешница, вот Бог меня и наказывает. Я уже не встану. Только Клару жалко: никого у нее нет, кроме меня. А про Люсю я ничего не знаю. Ты ведь за этим приехал? И про Руслана тоже. Он мне жизнь угробил. Он всегда нас ненавидел, он говорил: «Чтоб вы сдохли!» Всю душу вымотал.
Глаза ее ожили и лихорадочно блестели. Не только щеки, но и лоб украсил странный, пятнами, румянец. Иногда она принималась плакать, но тут же глаза просыхали. Она проклинала своего брата, и ненависть придала ей силы, голос окреп, иногда она потрясала в воздухе маленькими бессильными кулачками. Клара поначалу ходила в изголовье кровати и горестно мычала, а потом села поблизости и обхватила голову руками. Я уже и сам думал, не случилось бы что с Козьей матерью – так она разволновалась.
– Мне уже не подняться. В Бога не верю, а лежу и молюсь. Ни одной молитвы не знаю, просто разговариваю с Ним. Прошу защитить Клару. Сколько же жертв на его совести? Думаю, он убил мою мать. Доказательств нет, но я всегда так думала. Знаешь, каково носить в себе такой груз? Когда отчим умер, этому сатане лет десять было. Мать одна его растила, а был он как волчонок. Школу прогуливал, курил, пил, маленький еще, а за бутылкой тянулся. У соседа велосипед украл и продал, а когда тот прищучил его – дверь ему поджег. Мать мягкая была женщина, а его ремнем лупила, от отчаянья. Дома запирала, так замок выламывал. Может, и странно, но она его любила, просто не знала, как с ним справиться. Купит ему обнову, школьную форму или свитер, а он тут же порвет, вымажет в грязи – назло. Она мне говорила: «Он маленький, а вырастет – поймет. Надо ждать и терпеть. Быстрее бы до армии дожить, там его уму-разуму научат». А он в четырнадцать лет в колонию попал. Вернулся – не подойди! Дома страшная жизнь. Мы в трех комнатах как сельди в банке: мать, Клара, нас с мужем и сыном трое и этот сатана. Как напьется, дебоширит, грозит всем мозги вышибить. С моим мужем два раза драки были, один раз муж в больнице лежал. Милицию сколько раз вызывали – ничего, даже на пятнадцать суток не забирали. Ну а мать все надеялась, что он образумится, говорила: «Это моя вина, что из него ничего путного не вышло, воспитать не сумела». А попытки воспитывать она так никогда и не оставила, а от этого только хуже. Он ей вкрадчиво так говорил: «Что ж ты ко мне лезешь? Ты ж как банный лист ко мне прилипла. Ни охнуть ни вздохнуть. Но я тебя отлеплю, и очень скоро». И отлепил…
Иногда Нина Ивановна замолкала, иногда даже глаза закрывала, но я чувствовал, что она заговорит снова.
– Никто не знает, как это случилось, – продолжала она. – Стала мать окно мыть и выпала на асфальт с четвертого этажа. Дома он да Клара были. Клара ничего не слышит, в кухне сидела, она и узнала обо всем, когда милиция и «скорая» приехали. А мать еще жила некоторое время, и не то чтобы совсем без сознания была, но не говорила. Я думаю, что и говорила бы – ничего бы не сказала. А может, и в самом деле голова у нее закружилась: здоровьишко было никудышное. Может, сама упала? Вечная тайна. Если и узнаю ее, то на том свете. Но мысль эта всю жизнь меня мучила и сейчас мучает. Он и гроб нес, и на кладбище скорбно стоял. Но не верю ему ни на грош.
А потом мужа с работы принесли вечером с разбитой головой. Нашли недалеко от дома, на стройке. Не обворован, ничего. Даже пальто не сняли. Всякие, конечно, бывают случаи в наше время. Но не приложил ли и здесь сатана руки?
После смерти матери мы разменяли квартиру на двухкомнатную и комнату в коммуналке для него. Нас тогда было пятеро, а он – один. Он хотел отдельную квартиру, скандалил и угрожал. Я всегда его боялась. Подростком был – боялась. И всегда во всем подозревала. Он в тюрьму сел, а вышел – с мужем это и случилось.
Теперь не знаю, что с ним, где он, но прошлой осенью приходит перевод на пятьсот тысяч. Дочка извещение привезла. Поехала в город, получила перевод. Послано из Ленинграда, а обратного адреса нет. Я сразу поняла: от него деньги. Мы с Кларой в то время не знали, как зиму пережить: в хлеву крыша течет, дым из печки не в трубу, а в комнату валит. Надо мужиков нанимать, самим не сладить. А жгут его деньги руки. И чего, думаю, прислал? Совесть заговорила? Не верю. Поиздеваться, значит? Милостыню подать? Когда мать его распинала за воровство, я же помню, он глумливо так спрашивал: «А вы очень честные? За честность и килограмм картошки не дают. От честности только пухнут». Ты думаешь, честные деньги он мне прислал? Не верю. И вообще не верю, что у него могут быть честные деньги. Помучилась я и поехала по его старому адресу. Дом нашла, во дворе походила – и на электричку. А сама оправдание себе ищу, думаю: вряд ли он уже живет в этой комнатенке, а значит, нет у меня его адреса и возвращать деньги некому. Приехала в Пупышево и тут же бутылку водки купила для соседа, чтобы дверь перевесил. Из сатанинских денег купила. Пенсии у нас смехотворные, мы этих бутылок не напасем, а от печника и бутылками не откупишься. Год уже прошел, деньги те истрачены, а я все вижу его, сатаны, ухмыляющуюся морду, и говорит он будто бы мне: «Ах, вы очень честные? А моими нечестными денежками не побрезговали?» Как со всем этим жить? А как мне ТУДА со всем этим отправляться? Что я ТАМ скажу, если спрашивать станут?
