Борис Минаев - Детство Лёвы
Я внимательно посмотрел в лицо своего любимого друга (сам он после столь откровенной тирады предпочел скромно отвернуться). О, как я его понимал!
— Давай вместе, а? — тихо сказал я.
— Давай… — с сомнением прошептал Колупаев.
Мы стояли, обнявшись, как два брата. Лёгкий волнующий ветерок обдувал наши разгоряченные лица. В этот момент чья-то могучая рука легла на моё плечо.
— Парень, дай двадцать копеек! — донёсся суровый мужской голос откуда-то сверху.
Я поднял голову…
И, как пишут иногда в таких случаях, подо мной разверзлись хляби земные. Вернее, я резко ощутил под ногами эти самые хляби — лучше и не скажешь — потому что колени мои отчего-то мелко задрожали и ватные ноги напрочь отказывались держать ослабевшее тело.
…Какой-то взрослый человек, в белой нейлоновой рубашке, сурово фокусировал на мне нетрезвый взгляд.
Негнущимися пальцами я вынул из кармана двугривенный и передал ему монету, как индульгенцию от всех своих прошлых и будущих грехов.
— Иди, парень! — сурово приказал нейлоновый мужчина и присоединился к своим товарищам, которые лениво и всё же с некоторой опаской смотрели по сторонам. — Иди, не обижайся…
«Где Колупаев?» — вертелось в моей голове отчаянное восклицание. «Может, его убили?». Колупаев, однако, стоял совсем недалеко, на другой стороне улицы, и отчаянно махал мне руками, делая какие-то знаки. Как выяснилось позднее, он предупреждал меня о том, что надо скорее убегать — но, увы, я не понял его жестов.
Наоборот — я решил, что опасность уже миновала. Ничего более страшного, чем грабеж среди бела дня, произойти со мной уже не могло. И тут я вдруг увидел парня лет пятнадцати, который быстро шёл мне наперерез. Я оглянулся — вокруг было опять-таки полно народа, все оживлённо о чём-то беседовали, и было совершенно очевидно, что все планировали свою жизнь.
— Че, парень, деньги отняли?
Он стоял передо мной, ласково и по свойски улыбаясь.
…И вместо того, чтобы подтвердить, ну хотя бы кивнуть, или просто промолчать — я кисло усмехнулся, вынул из кармана свои последние тридцать копеек (два раза по пятнадцать) и показал их сочувствующему мне доброму человеку. Мол, всё в порядке. Не волнуйтесь, спасибо. У меня всё хорошо. Я ценю вашу заботу. Я тронут вашим участием. Но не стоит об этом — не так уж всё плохо. Вот ещё тридцать копеек. Так что всё нормально. Я пошёл…
Он протянул ладонь, продолжая улыбаться, и только тогда… я всё понял.
— Не дам! — отчаянно захрипел я.
Он ничуть не изменился в лице, только высоко поднял красивые брови.
— А если по яйцам?..
Потом он быстро разжал мои пальцы, крепко перехватив другой рукой кисть, взял деньги — и легко, не оглядываясь, убежал к своим.
…Я стоял на трамвайной остановке и… нет, я не плакал. Просто мне было холодно и противно, как бывает, когда внезапно заболеешь гриппом.
Колупаев пытался как мог утешать меня.
— Лёва! — говорил Колупаев тихо и убедительно. — Это же такое место! Это гиблое место! Гнилое! Здесь нормальные пацаны вообще не гуляют. Здесь одни шелепихинские, твари, понимаешь…
— Шелепихинские, — страстно шептал мне в ухо Колупаев, — они же не люди. Для них человеческая жизнь — копейка. Они же нас ненавидят, пресненских пацанов! Они, твари, людей похищают! И буквы «ПП» на спине вырезают. «ПП» — значит «Помни Пресню». В это кино если хочешь знать — вообще ходить нельзя! Я сюда, между прочим, вообще в последний раз хожу!
— Ну и не ходи! А я буду… — вдруг упрямо и твёрдо сказал я Колупаеву каким-то сухим голосом.
Он удивленно посмотрел на меня и без слов сел на трамвай.
Ещё никогда в жизни мы не ссорились.
Дело же было в том, что я совершенно не представлял себе, что скажу папе. Ну и, разумеется, маме.
Если бы у меня оставалась ну хоть какая-то мелочь, можно было бы в конце концов что-то наврать, что-то придумать — ну, скажем, что фильм был двухсерийный, билеты почему-то дорогие, как на взрослый сеанс, ну, пришлось заплатить за Колупаева, и так далее…
Это была почти правда, которую говорить всегда намного легче.
Но говорить родителям настоящую правду — мне почему-то совсем не хотелось.
Нет, с одной стороны это было бы так прекрасно — пожаловаться, облегчить душу, ярко и полновесно описать это зверское нападение, эту подлую выходку, а в конце добавить:
— Я, кстати, знаю. Это шелепихинские. Они на спине вырезают два «П»: «Помни Пресню»… Мне ребята говорили.
И папа сразу побежит в милицию, а на место происшествия пришлют розыскную собаку. Ну или хотя бы одного милиционера с пистолетом. Он будет ходить по парку и спрашивать меня скупо:
— Этот? Этот?
А я буду отрицательно качать головой.
А потом вдруг мы встретим «этого» (не в нейлоновой рубашке, а того, красивого и подлого), и милиционер спросит меня:
— Этот?
Я посмотрю ему прямо в глаза и скажу тихо:
— Нет, не этот…
И пройду мимо.
Вот с такими интересными мыслями и богатыми переживаниями я дошёл непосредственно до своего подъезда и вдруг понял, что ничего родителям рассказывать не буду. Потому что в таком случае они уже никогда меня с Колупаевым, а тем более одного, не отпустят.
У меня оставалось буквально несколько секунд, я всё осознал, всё представил себе хорошо и ясно (как всегда всё хорошо и ясно представляет себе человек, у которого осталось несколько секунд), нажал на звонок, а потом крикнул почти с порога:
— Пап, а я за хлебом не пойду!
— Почему это? — опешила мама.
— Я деньги потерял. Целый рубль. Сразу.
Я выпалил эти слова на одном дыхании, и мне мгновенно стало легче.
Не буду повторять всё то, что было мне высказано тогда. Родительский консилиум продолжался около часа. Мама была смертельно возмущена. Папа молчал и внимательно смотрел на меня. Он, видимо, чувствовал, что здесь что-то не так. Перехожу сразу к принятым мерам и сделанным выводам.
Я лишался карманных денег на два следующих воскресенья. Отныне рубль навсегда превращался в пятьдесят копеек, и с этим расточительством (мама в этот момент гневно взглянула на папу), будет навсегда покончено. Отныне я научусь считать деньги и буду давать во всех своих тратах полный отчёт. Если же только это повторится (мама гневно взглянула на меня) — о всяких там развлечениях можно будет забыть до конца учебного года, а там будем смотреть на годовые оценки.
…В следующее воскресенье, рано утром, я встал в прохладных свежих сумерках и прокрался на кухню.
Железный рубль по-прежнему лежал на столе.
Не веря своим глазам, я взял его в руку и приложил к щеке.
Этот был тот самый юбилейный рубль с Лениным. Я даже грешным делом подумал, что папа, наверное, нашёл целый клад этих рублей. Или не клад, а просто чемоданчик с рублями. Прийти в магазин с карманом, набитым железными рублями, папа, конечно, не может — поэтому отдаёт их мне постепенно.
Но тут же прогнал от себя эту мысль, как глупую и недостойную моего папы.
…Рубль лежал здесь на своём обычном месте безо всяких причин, явных и тайных, лежал без всякой логики, без рассуждений и намеков, он просто был, как был на свете мой папа.
Я понял это раз и навсегда, и никогда больше его не спрашивал о причинах столь упорной и непонятной щедрости.
Хотя сейчас мне очень хотелось бы сделать это. Но папа, мой папа, уже не может ответить ни на один мой вопрос…
Выйдя из дома, я тут же зашагал к кинотеатру «Красная Пресня» — в полном утреннем одиночестве, без всякого Колупаева.
Путь мой лежал вниз, по Шмитовскому проезду, через «новые дома» — дома эти стояли вокруг меня одинаковыми угрюмыми каре, и в каждом угрюмом дворике за железным заборчиком цвела угрюмая клумба.
Здесь я как-то некстати вспомнил рассказ Колупаева о том, что на могилах убитых маньяками детей вырастают обязательно синие гладиолусы неестественной величины, и от запаха этих гладиолусов, (если нанюхаться их как следует), можно тоже отдать концы.
За «новыми домами» следовал поворот налево к Мантулинской улице, к кинотеатру и парку, и неприятные видения, так сказать, встали передо мной во всей своей отвратительной красе.
Я замедлил шаг и задумался (опять же если можно так выразиться) об особенностях того направления, куда неудержимо волокли меня сейчас мои бессмысленные глупые ноги.
Странным и опасным было это направление.
О людях с Шелепихинского моста ходило множество страшных историй, и Колупаев был лишь одним из разносчиков этой заразы. В сгущающихся сумерках мы частенько собирались в ветхой беседке и из темноты доносились голоса, которые страстно хотели поведать об отрезанных пальцах, пропавших мальчиках, растерзанных девочках, кошельках из человеческой кожи и обедах в школьной столовой из человеческого мяса.