Вера Новицкая - Безмятежные годы
Дело в том, что наш французик monsieur Danry прямо-таки душка. Положим, прямого отношения к моей ссылке в Сибирь это не имеет, но, во-первых, это сущая пресущая правда, a во-вторых, и связь между одним и другим, отдаленная, этакая троюродная, что ли, есть.
Так я опять свое: милый он страшно и умный!.. Вот бы «Клепочке» позаимствовать! Злиться - никогда не злится, ворчать - тоже моды нет, единицы - пока ни одной, a учатся у него решительно все и учатся на совесть, потому обмануть его - и думать нечего, это сама воплощенная хитрость в вицмундире с золотыми пуговицами. Я думаю, ему на пользу пошли те уроки, которые он дает в корпусе и военном училище; там, верно, его всем штучкам обучили, все жульничества перепробовали, - удачно или нет? - не знаю, но зато нам провести его и думать нельзя. Все-то y этого хитрюги предусмотрено. Я сама чуть-чуть не попалась.
Например, такая вещь. Задана статейка читать, переводить и рассказывать. Неужели же учить? Что я своими словами передать не сумею? Книги я не открывала. Перед уроком - Данришенька уже в классе - спрашиваю: какой рассказ задан? Говорят - «L'AcadИmie silencieuse» - «AcadИmie» так «acadИmie», не все ли мне равно? Вызовет, - прочту и расскажу. Но хорошо, что он не догадался этого сделать, a то «le petit soleil» (солнышко), как он называет меня, совсем бы померкло.
- Mademoiselle Ermolaeff, racontez s'il vous plaНt (Госпожа Ермолаева, не угодно ли рассказать).
Мне бы это вовсе не «plaНt» (не угодно), но благоразумная наша Лизавета добросовестно поддолбила дома и, если не особенно литературно, то все ж плетется как-нибудь. Кончила.
- A prИsent ayez la bontИ de lire et de traduire (теперь будьте добры прочитать и перевести).
A что? Не жулик? Попробуй-ка дома не выучить, так и сядешь в калошу.
A с переводами. Задано приготовить устно, потом пишут его в классе на листочках. Что, кажется, проще: напиши себе дома, в классе так что-нибудь царапай, a подай домашний листок. У нас в той гимназии некоторые художницы так зачастую практиковали. У него ни-ни, и не мечтай. Когда уже y каждой три-четыре строчки написаны, он, прогуливаясь между партами с карандашиком в руке, так это себе спокойненько, на каждом листике, по серединке, мимоходом нарисует свою монограмму: «А. Д.» и номер, 1 или 2, смотря по тому, которую половину перевода эта колонна делает, две же соседки y него никогда одного и того же не пишут. Кряхтят наши лентяечки, кряхтят, a все-таки учатся.
Как раз вчера мы один такой знаменитый перевод писали. Люба свой живо кончила, подала, вытащила книжку, которую принесла из дому - «Тайна тети Алины», - очень на вид аппетитная, да еще и с картинками. Сидит моя Люба нос уткнула, читает; далеко уже доехала, и конец близко. Danry гуляет между партами и так разок вкось на нее глянул. Я ей шепчу: «Danry смотрит» - куда там! Оглохла и ослепла, все мысли в книге. Перевернула страницу, a там стоит «он», и «она» ему уткнулась носом в сюртук, не то плачет, не то смеется. Люба все читает, a Danry остановился за её спиной и тоже в книгу смотрит.
- Люба!
- Снежина! - шепчут со всех сторон.
Любы точно никогда не бывало. Наконец, я прибегаю к крайней мере, даю ей хороший толчок в бок.
- А?.. Что?.. - как спросонья поднимает она голову; оглядывается направо, налево и вдруг замечает почти рядом с собой фигуру француза.
- N'est-ce pas que c'est touchant, mademoiselle? (Heправда ли, как это трогательно?) - говорит он, кивая подбородком по направлению книги.
Люба краснеет, как рак, и быстро захлопывает ее; Данри нагибается к ней:
- Mais une autre fois vous ne lirez pas Ю mes leГons, n'est-ce pas? (Ho другой раз вы не будете читать на моих уроках, не правда ли?)
- Oh, non, monsieur, jamais, jamais! (O, нет, никогда, никогда!)
- Bon. Un point, c'est tout. (Хорошо. Точка. Довольно об этом).
Все дело обошлось тихо, мирно, даже «Клепочка» не успела дослышать, что здесь происходит, нашикала только на нас за то, что мы фыркали.
Ну, разве ж он не душка?
Люба отделалась благополучно, но мне «тетя Алина» сыграла прескверную штуку.
Следующий урок Закон Божий. Люба свой роман уже на перемене прикончила, вот я попросила дать мне книжку картинки посмотреть. И под каждой-то из них подпись, занятно. Сижу, рассматриваю. Батюшка спрашивает кого-то что-то и на меня ноль внимания. Вдруг предо мной вырастает какая-то фигура. - «Клепка»! Встаю, книгу сую Любе, та через проход Шуре, меня в это время пытают:
- Вы читали?
- Нет! (Правда, ведь я только картинки смотрела).
- Нет, читали, дайте книгу.
- Нет y меня книги.
- Не лгите… - и пошла и пошла…
Тем временем «тетя Алина» переходит из рук Шуры к Юле Бек в тот момент, когда «Клепка» устремляет глаза в их сторону; вслед за глазами устремляются и руки её: «Клепка» направо, книга налево, «Клепка» налево, книга направо. Неизвестно, чем кончилась бы эта скачка, если бы вдруг пути сообщений не забастовали: книга попала к Грачевой и была ею предательски вручена «Клепке».
Ну, и влетело же мне! Подумайте только: читать «роман» да еще с «тайной», да еще на Законе Божьем!.. За это y них, y подобных «Клепок», на луне присуждают к каторжным работам. Вот и стала она меня отчитывать: и нечестно это, и ворую я время и доверие батюшки, и обманываю я своих родителей, a раз уже теперь я позволяю себе такие преступные поступки, то могу дойти до того, что стану по-настоящему воровать, обманывать общество, государство и так далее и тому подобное…
Хорошо, если только в Сибирь сошлют, a вдруг да повесят?.. Бедная я, бедная! Что-то со мной теперь будет? - Ну, как не вспомянуть нашу милую Женюрочку, которая всегда так хорошо все понимала! Так нате вам, замуж вышла! «Клепку», ту мы едва ли с рук сбудем, разве за любителя редкостей удастся пристроить.
Но пока, до Сибири, живется будущему арестантику вовсе недурно и он пользуется в классе всеобщей симпатией.
Глава IV
«Редька». - Директор. - Тема Пыльневой.
Наша ли это гимназия такая особенная, но, лишь только возьмешь перо в руки, всегда найдется что-нибудь интересное или уморительное записать. Впрочем, вернее, именно тогда-то и берусь я за тетрадку, потому так, зря, писать времени не хватило бы: все же приходится уделить частицу его всяким Карлам, Василиям, гидростатике, Морзе и тому подобному.
Кроме того за мной теперь маленький грешок завелся: удалось как-то раз стихотвореньице нацарапать, и так это мне понравилось, что я нет-нет, вытащу свою тетрадочку да что-нибудь и пристрочу. Не показываю никому, потому засмеют, но самой мне это доставляет такое громадное удовольствие.
Почитать - тоже не повредит, потому что стоять пнем перед нашим милейшим Дмитрием Николаевичем, хлопать глазами, не дочитав того или другого по литературе, да выслушивать его холодные замечания - покорно благодарю.
Противная ледяная сосулька! Мне кажется, y него все внутри заморожено, такой он безучастный, равнодушный. Страшно хотелось бы разозлить его когда-нибудь, вывести из равновесия; я уже пробовала, но до сих пор результата никакого. A нашито почти все без исключения мрут от любви к нему. Юля Бек, Штоф, Ермолаева и младшая Лахтина, - те себя не помнят при виде его: по-прежнему, чуть он на порог - пожар, в красном зареве тридцать лиц, a он даже взглянуть-то на них не удостаивает.
Сегодня перед уроком русской литературы вдруг замедление; наш Дмитрий Николаевич, обыкновенно, сию же минуту после звонка являет свои ясные очи, a тут - пауза. В чем дело? «Неужели не пришел?» - радостно мечтаю я.
- Неужели не пришел? - несется со всех углов класса встревоженный, огорченный возглас.
В это время, сквозь верхнюю стеклянную половину двери вырисовывается круглый арбузик Андрея Карловича, красное, взволнованное лицо «Клепки», сдержанная, вечно возмутительно корректная фигура словесника и нечто старое, седое, высокое и незнакомое.
- Директор! - несется по партам. - Только бы не в наш класс!
- Краешком, краешком! Мимо, голубчики, мимо! - напутствует их соответственными жестами Шурка Тишалова, скрытая от начальствующих глаз на своей четвертой скамейке. Группа еще минуту продолжает стоять на том же месте, затем, коротенький карасик - рука Андрея Карловича - указывает на нашу дверь, и все четверо делают шаг по направлению к ней. Общие ахи, охи взвинчивают и меня.
- Редьку, редьку держи! - торопливо шепчу я Любе, указывая на природное черное пятнышко в дереве парты.
Она с удивлением смотрит на меня.
- Вот так: большой палец на пятно, указательный под парту и говори скорей: «Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел. Федька, держи редьку, чтоб директор не вошел». Еще, еще… Живей!.. - мгновенно вспоминаю я верный, не подводящий способ всегда успешно применявшийся в нашей той гимназии.
Люба, перепуганная, старается добросовестно выполнить заклинание; но пятно настолько удалено от края, что, закрыв его большим пальцем, она не может дотянуть указательный под доску.
Вместе, - шепчу я и подсовываю свой правый указательный под её парту в то время, как левой рукой «держу редьку» на своем столике.
