Николай Богданов - Чердачный чорт
Впереди чернели огромные корпуса, а в них вспыхивало пламя. Алешке становилось не по себе, — чем ближе они подходили, тем больше.
И вдруг сзади что-то свистнуло, зашипело. Алешка и отец оглянулись — прямо на них бежала страшная черная зверюга, вытянув вперед длинную руку с крючковатым пальцем.
В голове у Алешки мелькнули все бабушкины ведьмы, домовые, бабы-яги, он прижался к отцу и заорал.
— Дурак, — сказал отец, — это же лебедка перетаскивает разные штуки; пойдем, не бойся, — отцу обязательно хотелось дать сыну заводскую закалку.
Вот они в самом заводе.
Только ступил Алешка через порог, как огромное пламя хватило до самых сводов корпуса, что-то визгнуло и стало сыпаться в открытое кровавое жерло чудовищной печи. Она с ревом пожирала большие и маленькие куски, высовывая десятки огненных языков.
Алешкино сердце сжалось от страха, и он совсем помертвел. Отец затащил его в ад! Недаром бабушка, когда ругает отца, говорит, что он продал душу чорту.
— Это засыпают мартены. Печки такие, смотри, как здорово, — кричал отец.
Но Алешке было не до того; уверенный, что отец завел его в ад, он вырвался, сломя голову побежал назад, споткнулся о какую-то железину, и вынес его отец обратно с разбитым носом.
Долго он вскрикивал по ночам после этого знакомства с заводом. Бабушка заставляла сильней молиться, и Алешка каждую ночь, стоя на коленях, читал молитвы. Отца он стал бояться и избегать. Приходит отец всегда черный и хмурый, весь измученный этим заводом.
Не хотел сын идти по его дороге и захотел изобрести свою.
Шли года, рос и мужал Алешка, но заводского испуга не мог забыть.
И вот, когда руки его стали сильные, цепкие и попробовали разок лестницу, он нашел свою дорогу. Его призвание — голубятня.
Воздушное занятие.
С тех пор только и видели его бегающим по крышам с длинным шестом, и вились над ним белые голуби. Он настроил на чердаке клетушек, площадок, гнезд, целые дни возился там: по воскресеньям он продавал голубей на рынке и любителям-старикам и начинающим молокососам.
За этим веселым занятием незаметно пролетело время, и вот уж пора Алешке быть «большим», по-настоящему входить в жизнь.
И теперь он лежал, свесившись на краю пропасти, и глядел в раздумьи вниз.
Вчера отец предложил: или на завод или куда хочешь. Парню четырнадцать лет. И Алешка ушел из дома.
Наступил вечер, зимний, бледный, и шум города становился все глуше и глуше. Стали пропадать в туманной дымке очертания снеговых вершин домов, а в ущельях переулков загорелись волчьими глазами фонари. На крыше становилось холодно и неуютно.
Алешка подтянулся совсем к краю. Один он, никому не нужен, впереди больше плохого, чем хорошего, может быть, просто прыгнуть… Голубем мелькнешь, дух захватит — и все.
Вот он свесился почти до половины… теперь только отпустить руки… Последний раз он пробежал взглядом по синеющим горам крыш, вдохнул свежий воздух и вдруг подумал, что не будет он, Алешка, ни дышать, ни ходить, ни глядеть глазами, ничего не чувствовать! Нет. Лучше все-таки жить, хотя с трудом и с борьбою, а жить!
Первым делом надо было не замерзнуть. В поисках тепла полез Алешка в слуховое окно на чердак.
2. Домовые и чорт
— Ой!
— Ой, ой!
— Фашисты!
— Ой, Надя…
— Ой, Ляля!..
Они только что вернулись из пионерского отряда, где пылкий оратор Коля Балабон так ярко расписал зверства фашистов, что они закрылись с головой одеялом и едва-едва сумели задремать, боясь увидеть что-нибудь во сне…
А теперь над ними на чердаке…
— Мне немножко страшно…
— Я убегу!
Возня на чердаке стала слышней, кто-то что-то отдирал, трещало…
— Это за нами, они казнят в первую очередь пионеров!
— И пионерок, Ляля!
— Ма-ма! — не выдержали, наконец, обе и бросились, сломя голову, к матери.
Мать спрятала их к себе под одеяло, и все трое долго еще слушали возню на чердаке.
Утром пионерская мама, уходя на завод, где она работала, увидела дворника Ивана, который всегда в это время подметал двор, выставив вперед свою хромую несгибающуюся ногу.
— Чорт у нас, что ли на чердаке завелся, — сказала она ему, — всю ночь там возится.
Про то же самое сказала ему машинистка Ангелина Петровна, проходя на службу, а потом жена спеца Якова Иваныча. Так чуть ли не весь верхний этаж пожаловался Ивану. Иван доложил управляющему домом.
Тот взял свой портфель в два обхвата, зашел за председателем домкома, и они все втроем отправились вверх по лестнице на чердак.
— Правильно, — сказал Иван, когда они долезли.
— Что правильно?
— Замок сшиблен.
От этого слова председатель, шедший вторым, пропустил вперед себя управдома и, оправив френч, пошел последним.
— Это неправильно, — сказал он, — за это ответит.
— Эй, — крикнул дворник, — выходи штоль!
Чердак молчал.
— Белье там не навешено?
Дворник Иван отворил дверь и с великой осторожностью взглянул:
— Голуби, действительно, летают.
Все осмелели и вошли.
— Поверхностный осмотр ничего не обнаруживает, — сказал управдом.
— Прошу осмотреть внимательней.
— Есть! — рявкнул вдруг Иван.
— Что есть? — делая шаг назад, спросил председатель.
— Следы пребываний — вот они!
И все увидели, что труба парового отопления, обернутая войлоком, была разворочена и устроена вроде лежанки.
— Спал он здесь, — сказал Иван.
— Кто он?
— Это уж его спросить, кто он…
— А-а, голубчик! — присели вдруг все трое, растопырив руки.
Под трубой, не успевший удрать, свернулся в комочек виновник всех бед.
— А-а, — протянули домовые, — попался чорт чердачный.
— Руки вверх! — кричал председатель.
Но чердачному чорту и шевельнуться нельзя — здорово забился под трубу.
— Я тебя достану, достану, милый, — пообещал Иван и побежал в кочегарку за кочергой.
— Поймали его! — крикнул он по дороге хозяйкам, развешивающим во дворе белье.
— Кого его?
— Чердачного чорта.
Хозяйки заволновались: они уж все знали про кошмарную ночь верхнего этажа, и следом за Иваном с кочергой бросились хозяйки различного веса и социального положения вверх на чердак.
— Сидит?
— Сидит.
— А ну, я его сейчас!
— А ну-ка, ну, ну-ну! — закричали все хозяйки, подбадривая Ивана.
— Дяденька, я и сам бы вылез, да не могу, защемился, тяни ты меня за левую ногу, — раздался жалобный голос чорта.
— Ага, испугался!
— Врешь, не уйдешь!
Иван и управдом уцепили защемленного чорта за ноги и вместе с войлоком выдрали. Чорт чихнул и стал отряхиваться.
— Да ведь это Алешка Кузьмин!
— Голубятник чортов!
— Это он камнем окно расколотил!
— У меня его голуби все белье огадили!
— А крышу-то, крышу пробил своими клетками, у Певзнера в новую комнату протекло.
— У, атаман!
— У, чорт чердачный!
— А ну-ка, — сказал Иван, — идем к отцу, то есть к вашему папаше, Петру Иванову Кузьмину — партийному коммунисту.
— Вот, вот, так его.
— Что-то этот коммунист скажет?
— Ведите разбойника!
— Ах! — все хозяйки так и присели.
Алешка дал Ивану в живот головой, перескочил через кладь, в слуховое окно — и на другой дом.
— Вернись! — закричал дворник.
В ответ гремели Алешкины сапоги по железу.
— Ага, так голубей его распатроним! — И тут дворник кочергой стал перекувыркивать клетки и разбивать. Голуби бились, некоторые вылетали и метались под крышей, а десяток хозяек топтали ногами поверженные клетки и гонялись за голубями по чердаку. Потом дворник Иван забил слуховое окно здоровенной доской. Сделав все это, домовые ушли.
3. Радио-резня
Придя с завода, мать послала одну из пугливых пионерок, Надю, развесить на чердаке белье. Весь дом уже знал про окончательное поражение Алешки чердачного и об его изгнании с чердака. Знала про это и Надя, но всегда на чердак ходить жутко бывает. Живет она в этом доме недавно и Алешку не видала ни разу, знает его по наслышке.
Чумазый он, дикий, от отца убежал. Может отколотить и укусить может, а если глаза выдерет!? Жутко Наде идти на чердак.
Переступает со ступеньки на ступеньку, а сама голову в белье спрятала. Вот и чердак, — всегда там сумерки и странные тени по углам.
«Я пионерка, значит я смелая», — уверяет себя Надя и ступает, собрав все силы, за порог низенькой дверцы чердака.
Тишина. Никто на нее не кинулся, никто не укусил.
Смелея все больше, Надя огляделась. На чердаке был полный разгром. Валялись какие-то клетки, ящики, шесты, а на земляном полу толочились следы многих ног, и насорены были голубиные перья.
